Без музыки

Я слушал полковника рассеянно. В этой спешке я ничего толком не успел объяснить студентам, бросил на ходу: «Ждите!» — и побежал. Вбежал в коридор с мыслью, что надо бы заглянуть на кафедру, проверить, есть ли кто. И если есть, то предупредить о прерванных зачетах и об экстренном вызове в ректорат. Я толкнул дверь, ведущую в коридор, удивился непривычной темноте. Какой-то идиот потушил свет. И, чертыхаясь на эту темноту, я помчался вперед, на светлое окно в торце коридора. Мои башмаки тяжело ударялись о каменный пол, и гул от моих шагов густым эхом катился впереди меня. Я так был раздосадован темнотой, что проскочил дверь кафедры. А когда вспомнил, что собирался туда заглянуть, был уже в конце длинного коридора и возвращаться назад не имело смысла.

Милицейский чин продолжал говорить что-то о массовой халатности, о нарушении пропускного режима. Я никак не мог сосредоточиться на его словах. У меня были свои неразрешимые заботы, которые не давали мне покоя. Я стал опять думать о причинах своего беспокойства. В конце концов, студентов можно предупредить: сдача экзаменов переносится на 16 часов. Причины объяснять не надо. Не исключено, что они об этой краже знают больше, чем все сидящие здесь и так дисциплинированно слушающие милицейского полковника.

Я дернул листок из блокнота и написал записку:

«Милая Сонечка!

Я горю. Студенты, у которых я должен принимать зачеты, конечно же буйствуют на первом этаже. Ушел, ничего не объяснив, — велел ждать. Сколько продлится эта канитель — неизвестно. Предупредите страждущих. Скажите им, что в 16 часов они смогут засвидетельствовать мне свои безукоризненные знания. Ваш вечный должник

Игорь Строков».

Затем я аккуратно сложил листок и, стараясь не привлекать внимания, передал его соседу. Я видел, как белый квадратик переходит из рук в руки. Одни это делали незаметно, другие, наоборот, недоуменно дергали плечами и старались скорее избавиться от некстати появившейся записки, свидетельствуя своим поведением, что к ним лично эта записка не имеет никакого отношения. Мое послание было уже у самой двери, когда полковник, говоривший как бы в сторону, не глядя на присутствующих, вдруг сделал паузу и, отрешившись от своей бормотанной манеры, неожиданно громко сказал:

— Я бы попросил никаких записок за пределы этого зала не передавать.

Человек, в руках которого оказался сложенный листок, он сидел последним у двери, вздрогнул. Он не знал, что теперь делать с этой запиской. Видимо, мне следовало вмешаться. Слова милицейского начальства были восприняты неоднозначно. Декан механического факультета, до этого момента погруженный в изучение собственных бумаг, тяжело повернулся в сторону говорившего:

— Как вас прикажете понимать? Мы что, арестованы?

Поднялся невообразимый шум — все задвигались, стали возмущаться, словно не было той тишины, внимания, с которым только что слушали рыжеволосого полковника. Мне стоило усилий перекричать этот шум. Я сказал, что записка принадлежит мне, и попросил того растерявшегося человека прочесть ее вслух или вернуть назад и тогда я это сделаю сам. Это еще больше взбудоражило присутствующих. Теперь уже все возмущались моим словам: «Как можно! Надо уважать себя. Человеческое достоинство превыше всего».

Записка все-таки вернулась ко мне и я, не дожидаясь тишины, зачитал ее вслух.

Оказалось, что я не единственный плененный в этом зале. Еще человек пять так же, как и я, прервали занятия. Посовещавшись с милицейским начальством, ректор вызвал секретаршу, продиктовал ей номера наших групп и велел отпустить студентов домой. Пока стоял этот гвалт и милицейские чины невозмутимо взирали на взволнованный зал, полковник сохранял на лице выражение отстраненной задумчивости, рука его лениво жестикулировала, подтверждая бесспорную правоту сказанных слов. Сам я был мысленно вне этого зала. Меня уже не беспокоила судьба моих студентов, и речь, посвященная проблемам правопорядка, мне представлялась ненужной и скучной, впрочем, и возмущение, обидчивость присутствующих тоже отдавали мелочной скандальностью. В этот самый момент я почему-то опять вспомнил, как бежал по темному коридору, какими громыхающими были мои шаги. В темноте дверь кафедры была различима с трудом, но мне показалось, что я успел разглядеть ключ в дверях. Эта мысль не давала мне покоя. Дело в том, что ключ от кафедры я минутой раньше обнаружил у себя в кармане. Это случалось довольно часто. По рассеянности я оставлял ключ у себя. Меня отчитывали, ругали, я был причиной многих перепалок на кафедре. Те, кому я особенно досаждал, мою рассеянность не считали рассеянностью и мое поведение называли запрограммированным издевательством.