Без музыки

Вообще ключей существовало два. Одному было положено висеть на доске. Его забирал тот из нас, кто первым появлялся на кафедре. Вечером ключ возвращался на место. Это делала уборщица.

Второй ключ находился у академика Кедрина. Академик заведовал кафедрой. Это был его личный ключ.

Однако Кедрин уже длительное время болен, перенес операцию и сейчас находится в больнице. Именно вчера я был у него. Считалось, что в отсутствие академика я надзираю за его аспирантами. Раз в неделю я являлся в больницу с докладом. Академик был плох, сильно кашлял, жаловался на боли в сердце. Его появление на кафедре, даже в случае крайней необходимости, исключалось совершенно. Да и зачем?

Если даже предположить невозможное — академик задумал статью, ему понадобились какие-либо материалы для работы, он сказал бы об этом мне. С какой стати отдавать свой ключ? Все, что ему нужно, соберет любой сотрудник кафедры, пользуясь тем единственным ключом, который лежит сейчас в моем левом кармане. Нет, нет, домыслы относительно Кедрина нереальны. Мои размышления прервались неожиданно.

Полковник решил представить присутствующим своих сотрудников. Каждый из них при этом вставал, делал в сторону зала отрепетированный кивок, сохраняя при этом на лице отрешенное выражение.

— Мы надеемся, — сказал полковник, — что вы будете обдуманно комментировать нашу с вами встречу. Важно, чтобы информация, которую вы здесь получили, пресекла разрастающиеся слухи. Рассчитываем на ваше понимание и помощь. У меня все.

Зал облегченно вздохнул, все стали подниматься со своих мест. Впрочем, хаотичное оживление оказалось недолгим. Ректор нервно вскинул руку, призывая всех к вниманию. Все это время он чувствовал себя стесненно и поэтому говорил запальчиво, давая выход своей уязвленности. Ректор говорил об экзаменах, до которых остались считанные дни, о досадных обстоятельствах, которые, несмотря на свою неповторимость и досадность, не должны помешать нормальному течению учебного процесса. Зал ответно гудел, не столько вникая в суть эмоциональной речи ректора, сколько переваривая, оценивая необычность милицейской информации. Полковник не обращал внимания на шум в зале, листал страницы машинописного текста, который ему только что подсунули и читать который ему явно не хотелось. Он был уверен, что это машинальное перелистывание страниц со стороны выглядит иначе и даже некоторым образом нарабатывает ощущение тревоги. Пожалуй, он был прав, и, хотя ректор достаточно темпераментно излагал свои идеи, главным действующим лицом за столом президиума оставался он — милицейский чин.

Я и сам чувствовал эту непроясненную напряженность. Мне все время казалось, что за мной кто-то наблюдает. И если даже милицейский полковник рассеянно смотрел в зал, я ловил себя на мысли, что хочу поймать его взгляд и точно убедиться, что этот взгляд, в общем-то, взгляд необязательный, не предназначен именно мне.

Неожиданно полковник оторвался от чтения. Было похоже, что он просит у ректора разрешения занять наше внимание еще на одну, две минуты.

Мою фамилию полковник назвал первой, затем с расстановкой еще три фамилии. Но я был назван первым, и все посмотрели на меня. Это было неприятное ощущение. И тогда вот с запиской, и сейчас я чувствовал, как каждый из присутствующих с судорожной быстротой оценивал слова милицейского начальства, угадывал в них иной, скрытый смысл и, исходя из этого смысла, отодвигался, отмежевывался от меня.

Я еще не знал, что может последовать за четырьмя названными вслух фамилиями, какие слова — просьба, разъяснение, приказ. Я только ощутил толчок протеста внутри себя.

Тянулась пауза. Полковник что-то объяснял ректору. Ректор не соглашался, показывая на часы. И тогда, отрешившись от показной безучастности, полковник начал нервно барабанить пальцами по крышке стола, никак не стесняясь, что стук этой дроби слышен в зале.

Мне бросился в глаза этот жест, указывающий на часы. В нем был какой-то мобилизующий напор, напоминание о необратимости времени. И тут я вспомнил. Минутное ослепление, вспышка в мозгу. Среда. Семнадцать часов. Я помнил об этом вчера. Я засыпал с мыслью, что завтра среда. И утром, надевая, а затем возвращая свой новый костюм на прежнее место, я взбадривал себя напоминанием — среда, семнадцать часов. Не забудь. Не перепутай, не опоздай. В шестнадцать я должен быть уже свободен. Купить цветов, успеть переодеться. Собраться с мыслями. Настроить себя соответствующим образом. Особенный день, особенный час. Не забудь, не перепутай, не опоздай.

Мой собственный протест обрел смысл, получил заряд логичности. Зал опустел, и только мы, впятером в разных концах зала, остались на своих местах. Нас попросили задержаться. Я видел, как выходящие из зала оглядывались на нас. Их вопрошающие взгляды, их сожаление. Никто не произнес ни слова, но как красноречива их невысказанная речь.