Без музыки

Я был подготовлен к своему решению. Меня уже более трех месяцев терзали анонимные телефонные звонки. Поначалу они показались мне несуразностью, придуманной чертовщиной, но затем, по мере их повторения, мое отношение к этим вкрадчивым телефонным разговорам менялось. Я точно различал два голоса, которые хотя и старательно видоизменялись, но в этом своем усердии и благодаря ему были отличимы.

Всякий раз сообщалось что-то дотоле мне неизвестное из жизни моей жены. Назывались имена. Мне предлагалось повторить эти имена вслух, оказавшись наедине с женой, и проследить за впечатлением, какое они произведут на нее. Мне старательно разъясняли поступки моей жены, при этом проявлялась удивительная осведомленность о ее характере, привычках.

Я не знал, как себя вести. В моем поведении было много опрометчивого. Я бросал трубку, отключал телефон, грозил милицией. Мой тайный абонент оставался безучастным к моим угрозам. Стоило мне включить телефон снова, как спустя час или два раздавался звонок. Была еще одна особенность в этом преследовании. Ни разу (а телефонные звонки случались достаточно часто) самочинные правдолюбцы не наткнулись на мою жену. Я мог позавидовать их интуиции.

Не знаю, чего добивались эти люди, но как-то стихийно слились воедино мое собственное неудовлетворение семейной жизнью и эти вот ужасные телефонные разговоры. Я был в отчаянии. Тупик, бессмысленное блуждание по замкнутому кругу.

Как поступить? С кем посоветоваться? Я понимал, что это не тот случай, когда можно нагрянуть к кому-то из своих знакомых и заставить его выслушивать мой исповедальный бред. Ради чего? Чтобы еще раз оказаться поднятым на смех? Никто же не поверит, что такие звонки были на самом деле. Они с полной серьезностью станут уверять меня, что мне показалось, что я их допридумал, что я страдаю женской мнительностью. Нет, я не осуждаю их. Их терзали собственные семейные неурядицы, им доставало своей неустроенности. Но они терпеливо сносили все это, будучи убеждены, что их случай не самый досадный, многим живется хуже. И тут вдруг опять я, говорящий обо всем сразу так, словно бы все сразу было не тем, чем должно быть. Чего ты хочешь, скажи? — вопрошал рассеянный взгляд моих знакомых. Мы поймем тебя и будем сочувствовать. Но в чем?

Действительно, в чем?

Пожалуй, только один человек вел себя не так, как остальные: был терпелив, давал мне выговориться и принимал мои сомнения с той мерой серьезности, которая предполагает понимание. Этим человеком был Коля Морташов. Мы числились в одном отделе, он как экономист-географ, я как чистопородный эколог: лес, гидроресурсы, почвоведение, биосфера. Несколько исследований провели вместе, а затем в соавторстве подготовили для печати ряд статей. Однако не это единство творческих интересов сблизило нас. Были и другие сотрудники, с кем я кооперировался для проведения каких-либо исследований, однако мы так и остались лишь коллегами, и подобный ранг отношений нас вполне устраивал. С Колей Морташовым все обстояло иначе. И дело здесь не в творческой совместимости. Моя ранимость, мое смятение были тому виной. Я был благодарен Морташову за его терпение. Он ни разу не подыграл остальным, не высмеял меня, хотя неосмысленность моих метаний, скоропостижность отречений, мои комплексы, наконец, давали достаточный повод и для иронии и для раздражения.

Мы были почти сверстниками, однако Морташов всегда казался мне старше, опытнее меня. И я безоговорочно принимал его старшинство.

Потом это распространилось и на наше научное сотрудничество. Он всегда был первым номером, а я вторым. Иногда мое тщеславие взбрыкивало, и тогда я успокаивал себя ссылкой на алфавит, по законам которого наши фамилии должны стоять именно в таком порядке: сначала Морташов, а затем Строков.

При наших встречах обычно говорил я, он слушал, не сводил с меня своего задумчивого взгляда, который никогда не смущал меня, наоборот, успокаивал и даже вдохновлял. Время от времени Морташов вздыхал, выдавая этими вздохами свое сочувствие мучившей меня боли. При этом он слегка покачивал головой, получалось, что он подбадривает меня и соглашается со мной. А затем с какой-то всепроникающей интонацией произносил те единственные необходимые фразы, которые надо было произнести.

«Я тебя понимаю, — говорил Морташов. — Как я тебя понимаю». И это были не пустые слова, что обычно произносятся как обязательная дань сочувствию. И не только они делали наши беседы столь необходимыми для меня.

Он давал мне советы: предостерегал от поспешных решений, призывал быть терпимее.