Без наставника

Она пошарила рукой на столике и нащупала горящую сигарету в пепельнице.

— Ты слишком хороша для этой работы, — пробормотал Рулль.

Проститутка оттолкнула его и начала натягивать чулки.

— Чепуха на постном масле! — сказала она. — Ты ошибся номером. А теперь отчаливай!

«Если бы в последний момент все же удалось реформировать христианские церкви, — думал Затемин, — дорога, по которой идут коммунисты, наверное, наполовину бы опустела».

Сидя на скамейке у реки, он увидел, как Клаусен выходит из церкви и медленно пересекает бульвар.

— Эй! — крикнул Затемин и поднял руку.

Клаусен прищурил близорукие глаза, свернул с дороги и направился к скамье.

— Посиди немного, — сказал Затемин. — Я хочу сказать тебе, какое основное возражение вызывает великий эксперимент на Востоке: цель, требующая несправедливых средств, не может быть справедливой целью.

— Это хорошая мысль.

— Даже если она ставит на ноги истину, которую иезуиты поставили на голову?

— Иезуиты никогда не утверждали, что цель оправдывает средства! — сказал Клаусен. — Это клевета, причем клевета протестантского происхождения.

— Ну, о клевете мы не будем спорить, Пий!

— Там можно жить, — сказал Макс. — Если ты сохранишь голову. Наверху, разумеется. Но не слишком высоко.

— Это не так уж много.

— Как сказать!

Макс положил руки прямо перед собой на стол и растопырил пальцы. Потом сжал кулаки.

— Послушай, сосунок: одному человеку однажды пришлось расчищать снег на шоссе, в Польше, вместе с несколькими парнями, в четыре утра. Потом парни пошли в расположение своей части, шоссе было пусто, а тот уселся один за сугробом и стал ждать, что будет с двадцатью тремя поляками, которые стояли за бараком. Те подошли к шоссе, удивились, что оно расчищено без них. «Бог знает почему, а я не знаю», — подумал тот, один, за сугробом, посмотрел на машину, которая выехала из гаража, ME-109, при этом он так же мало ждал хорошего, как и двадцать три поляка, которые вдруг стали орать, и действительно: ни один из них не сохранил головы на плечах!

— Что это были за поляки? — спросил Шанко.

— Поляки.

— А немцы в ME-109?

— Немцы.

— Я не о том!

— А в остальном, я думаю, между ними не было разницы.

Шанко взял стакан Макса и выпил одним глотком.

— Будь здоров! — сказал Макс.

— Почему же они не нагнулись? — спросил Шанко.

— Кто?

— Поляки.

— Потому что у них в заднице были колья, на которых им приходилось сидеть!

— Свиньи!

— Кто?

— Эти нацисты.

— С ними можно было жить. Только надо было иметь голову. Но не держать ее слишком высоко.

— Эта история — правда?

— Такая же правда, как то, что я мертв.

Проститутка натянула чулки, села у туалетного столика, взяла щетку для волос, опять положила на столик и набросила сверху халат.

Она порылась в своей сумочке.

— Вот тебе десять монет обратно, — сказала она. — Разделим затраты пополам.

Рулль смял в кулаке бумажку.

— Till we meet again!^[134] — сказал он и поплелся к двери.

— Shut up, baby!^[135]

Только теперь Рулль увидел, что она старше, чем его мать.

— Ну мне пора домой! — сказал Клаусен. — Твои аргументы…

— Контраргументы!

— Контраргументы я тоже должен сначала как следует обдумать.

— Я могу тебе предоставить целый натовский арсенал, полный идеологического оружия против Востока, — сказал Затемин и посмотрел мимо Клаусена на байдарку, которая плыла вниз по реке. — Кстати, выражение, которое тебе так понравилось, принадлежит Карлу Марксу.

— Цель, требующая несправедливых средств…

— Не может быть справедливой целью! Да.

Клаусен покачал головой и медленно пошел по бульвару домой. Затемин остался сидеть у реки.

— Но ты же из Берлина, Макс?

— Так точно.

— И все-таки…

— И все-таки я предпочитаю быть поделенным, но живым, чем воссоединенным, но мертвым.

— Мне надо отчаливать, — сказал Шанко.

— Пошли как-нибудь открытку с Плетцензее.

— Может быть.

Шанко вылез из вагончика и тяжело зашагал по обочине шоссе к городу.

Позади него приглушенным, мощным баритоном снова запел Макс.

Рулль остановился на перекрестке, застряв в плотной человеческой грозди, streed-corner society^[136], это были главным образом взрослые, они толпились на тротуаре, запрокинув головы, лица, словно после сигнала тревоги.

Плакат висел так, что был виден всем, большой плакат, три на пять метров, на высоте второго этажа, в деревянной раме, прибитой к стене. Лестница, на которой стоял художник, качалась, но это только придавало ему вдохновения, он был в ударе, его кисть, исполненная фантазии, словно заводная, металась взад-вперед по полотну, слева на тротуар капала черная краска, справа на тротуар капала красная краска: ошарашенные зеваки отступали назад.