Без определенного местожительства...

Показался третий подросток. Он был такой же тощий и грязный, как его товарищи, но в отличие от них плечи держал прямо, а голову – высоко. Его небольшие темные глаза глядели пытливо, цепко и как будто насмешливо. Он стоял и ждал. Бекболот поспешил к нему. Все трое исчезли.

– Переходный возраст… – забормотал Доцент.– Их сейчас направлять надо… Наставлять… Эх!

– Сердце болит на них глядя,– вздохнула и Валька.– Как власти допускают?

В ней давно притупились все чувства, все кроме одного – сострадания. Она выглядела старухой, особенно из-за беззубого рта – зубы ей давно выбили, – однако ей не было и сорока. Росла она когда-то милой девочкой, доброй, веселой, общительной. Родители, хорошие, трудолюбивые, но малообразованные и недалекие люди, не думали о ее воспитании, считали, что на это есть школа. Вальку воспитал двор. Она рано научилась пить. Ее отзывчивое сердце не могло устоять ни перед одним мужчиной. В семнадцать лет она родила. Валька не видела в такой жизни ничего предосудительного: она ведь никому не причиняла зла. Когда ее дочке шел седьмой год, в течение месяца умерли Валькины родители. От горя, а может быть и от ощущения неограниченной свободы, Валька загуляла. Каждый вечер приводила домой мужчин. Те скандалили, избивали ее. Случалось, что во время Валькиных запоев соседи подкармливали ребенка. Они и стали сигнализировать. Явились какие-то строгие женщины. Вальку лишили родительских прав. Дочку отдали в обеспеченную, порядочную бездетную семью. Все учли чиновницы, обо всем позаботились, лишь одно упустили из виду: что мать и дочь любят друг друга. Девочка – ей уже исполнилось десять – не хотела жить с чужими людьми. Она убегала к Вальке до тех пор, пока приемные родители не переехали с ней в Германию. Валька спилась окончательно. Пропила все: вещи, квартиру. Однажды утром она проснулась в грязном арыке, без денег, без документов, даже без обуви. Проснулась бездомной.

Бутылок Валька собирала мало. В основном клянчила у прохожих деньги на водку, выпрашивала сигареты. Сами бомжи смотрели на нее с чувством превосходства. Иногда на ее одутловатом лице появлялось плаксивое выражение: в такие минуты она жалела себя. За что все презирают ее, унижают? Ведь всю жизнь лишь любовь к людям ощущала она в своем сердце. У Вальки не было ответа.

И все же для одного существа она была самым почитаемым человеком на свете. Этим существом была Кукла. Она пристала к Вальке полгода назад и за это время не раз спасала хозяйку от издевательств и побоев. Если быстро пьяневшая Валька падала прямо на улице, собака ложилась рядом, клала морду ей на талию или живот и грозным рычанием встречала всякого, кто подходил слишком близко…

– Говоришь, Валька, власти? – переспросил Митрич.– А что они могут сделать?

Та тупо уставилась на него.

– Как что? – ответила за нее Ырыс.– В детдом поместить.

– Да бегут они из твоих детдомов. Свободы они хотят!

– А знаешь, Митрич, сколько из-за границы бабок присылают, чтобы не было беспризорников? Куда эти бабки деваются? В этом надо порядок навести.

Доцент взмахнул слегка рукой.

– Вос… – Он еле ворочал языком.

Старик повернулся к нему.

– Что, Доцент?

– Вос…

– Ну!

– …питание!..

Доцент вдруг свернулся калачиком прямо на том месте, где лежал, повозился и уснул.

– Поговорили! – хмыкнул Митрич.

Когда все было выпито, стали расходиться.

Утром Егорыч долго и тщательно приводил себя в порядок. Он очень волновался. Этого дня он ждал давно. Жена, выгнав его, вскоре сдала квартиру, а сама с Верой уехала в Россию. Месяц назад он узнал от соседей, что она умерла там от рака, а дочка собирается вернуться. Она приезжала сегодня утром.

– Ну вот, дядь Вов, теперь ты не один,– сказала Ырыс.

– А я себя одиноким и не чувствовал,– охотно подхватил он эту тему.– Одиночество – это что? Это, значит, когда ни один человек на свете о тебе не думает, ни один. А если ты хоть в одном сердце живешь, ты не одинок, нет. А Верочка-то обо мне всегда думает, об отце родном.

Митрич усмехнулся, но ничего не сказал. Бомжи попрощались с Егорычем. Валька всхлипнула. Они долго еще стояли и смотрели, как он быстро шагает по дороге. Канай повертел своей крупной круглой головой. На севере, за железной дорогой, между многоэтажными домами, виднелись, как всегда в дымке, невысокие казахские горы. На юге в бледно-голубое небо величественно вздымались снежные пики Ала-Тоо. А вот на востоке, за трубами ТЭЦ, по небосводу ползли темные, мрачные тучи.

– Дождь будет,– определил Канай.

6

К вечеру действительно пошел дождь. Бомжи впервые пили без Егорыча. Вальки тоже не было.

– Ты, я смотрю, прибарахлился,– сказал Митрич Канаю. На том был вполне приличный плащ.

– Возле контейнера нашли.

– Новый почти,– добавила Ырыс, подбрасывая в огонь хворост. Очаг нещадно дымил.– В одном только месте прожженный, дырочка незаметная. И выкинули! Я же говорю, заелись некоторые.

– Карманы проверяли?

– Пусто.

– А то я один раз на помойке пиджак подобрал, а в нем, в потайном кармане, пятьсот сомов, в трубочку скрученные… А фингал откуда, Канай?

– А пусть не лезут,– засмеялся тот.