Без подводных камней

Шубникову прощались мелкие грешки, которые для человека другой специальности обернулись бы вереницей скандалов и склок, а он со своей стороны тоже не наглел, был тихим алкоголиком. Не буянил, женщин не водил – почти образец социалистического общежития.

Даже музыку слушал вполовину не так громко, как Лидия Михайловна, ответственная съемщица, врубала свой телевизор, стоящий вплотную к его стенке, и Шубников отчетливо слышал каждое слово про надои и урожаи, про новое мышление и ускорение. Про множество разных интересных вещей можно было узнать, прислонившись к стенке, только про самого Шубникова и про таких, как он, телевизор хранил молчание.

Шубников постоял у книжного шкафа, скользя взглядом по коленкоровым корешкам. Все это было читано-перечитано, почти прожито когда-то, и три мушкетера, и Артемка Загоруйко, и Саня Григорьев… Теперь эти друзья юности превратились в бледные тени, неспособные подарить нынешнему ему ни поддержки, ни утешения, ни даже просто помочь скоротать вечерок.

– Потому что вечер, товарищи, – сказал Шубников с нажимом, – проходит очень тяжело, если ты трезвый и одинокий.

У него тоже был телевизор, но черно-белый и давно не работал. Наверное, изначально в нем просто сгорели предохранители, но Шубникову было лень их менять, и телик был переведен в ранг тумбочки – на него садились, ставили бутылки и стаканы, бросали тяжелые сумки с картошкой, так что теперь чинить его, наверное, было вовсе бесполезно.

Но это совершенно не беспокоило Шубникова, потому что для культурного досуга у него имелся японский двухкассетник и приличный запас записей Ленинградского рок-клуба.

Он включил любимую группу «Кино». Глуховатый напористый голос Виктора Цоя будоражил, звал в дорогу, но Шубников не понимал, куда ему идти.

Шубников прошелся по вымытой комнате, заглянул в нижнюю секцию шкафа, где хранил книги по специальности, и достал монографию «Хирургия кисти», которую давно собирался почитать, но руки не доходили. А точнее, просто трезвым давно не бывал по вечерам. Он раскрыл книгу. Сначала остро царапнула досада, что сам он теперь точно ничего не напишет и не издаст, но вскоре увлекся, зачитался и не заметил, как уснул.

Приснился ему кошмар, ставший уже привычным. Где-то он шел по берегу моря, по грязному песку и топляку, и вдруг путь ему преградило существо, похожее на то, как дети рисуют человечков, только из серого ноздреватого камня. Это было очень древнее существо, сложенное из старых валунов, поросших серыми и желтыми лишайниками, будто кружевами, и смотрело оно дружелюбно, даже улыбалось тонким, прорезанным в камне ртом.

Шубников знал, что это его смерть, и надо вступить с ней в схватку, и победить ее, и во сне даже понимал, как именно это сделать. Он наклонялся, подбирал с земли палку, и тут смерть исчезала, но Шубников знал, что она никуда не ушла, а притаилась у него за спиной. Он оборачивался и каждый раз в эту секунду просыпался с колотящимся сердцем и в поту.

Странный, глупый сон, преследовавший его после возвращения.

Больше он не уснул, так и пролежал до утра в темноте, глядя в потолок и слушая, как за окном шумит дождь.

В шесть вскочил, отметив, что сегодня первое за бог знает сколько времени утро, когда он не отдирает себя от кровати, как пригоревшую котлету от сковороды, и что терпеть без водки тяжело, но оно, пожалуй, того стоит.

Он ведь стал напиваться на ночь во многом ради того, чтобы не видеть этот тяжелый каменный сон, но оказалось, что его переживать легче, чем утренние радости похмелья. Шубников болел честно, не лечился по утрам маленькой дозой водки и даже пивом, что позволяло ему пока что не считать себя конченым алкашом.

Неожиданно он захотел есть и вспомнил, что нормальные люди по утрам завтракают. Взяв из холодильника два яйца, вышел на кухню, но соседка готовила обед и заняла две его законные конфорки. Увидев его, засуетилась, мол, сейчас уберу, но он только рукой махнул, быстро умылся, оделся и вышел на улицу в сырое сентябрьское утро, пахнущее прелой листвой.

До открытия булочной оставалось еще несколько минут. Мужики в синих халатах, беззлобно переругиваясь, выгружали из машины лотки с черным хлебом. Буханки стояли плотно и ровно, как солдаты в строю. Шубников вспомнил, что двадцать пять лет назад здесь точно так же грузили хлеб, возможно эти же самые мужики. Они с пацанами подбегали, смотрели и иногда получали одну буханку на всех, еще горячую, с восхитительно твердой корочкой, а продавщица в белом фартуке и кружевном колпачке кричала им, чтобы подождали, пока остынет, потому что от горячего хлеба бывает заворот кишок. Но эта угроза ни разу не остановила ребят. Отбежав на качели, они немедленно начинали отламывать себе по кусочку грязными руками, тщательно следя, чтобы всем досталось поровну и корочки, и мякиша, и верхней черной корки, самой вкусной. И ни разу не случилось ни заворота, ни даже простого поноса.

Улыбнувшись, Шубников отступил, чтобы мужики не приняли его за попрошайку, и, найдя в кармане двухкопеечную монетку, зашел в красно-синюю, как учительский карандаш, телефонную будку.