Без подводных камней

– Вот вы говорите, кратковременное расстройство психики из-за наркоза, – продолжал Шубников, – то есть позже вы никогда не замечали у вашей подруги проблем э… такого рода?

Свидетельница пожала плечами.

– Вы же врач, в случае чего должны насторожиться быстрее простого обывателя.

– Я не психиатр.

– Но базовые знания по этой специальности имеете.

Марина Николаевна улыбнулась:

– Как говорил Козьма Прутков, специалист подобен флюсу, полнота его односторонняя. Я занимаюсь ЛОР-патологией, и остальные разделы медицины для меня почти такой же темный лес, как и для, как вы говорите, простого обывателя.

– Но психоз случился у Валерии Михайловны после рождения первенца, когда вы еще не были узким специалистом и не успели забыть полученные в институте знания.

– Больше скажу, я еще их получить-то не успела, – засмеялась Огонькова, – психиатрия у нас была на пятом курсе, а я тогда закончила четвертый.

– Вот видите.

– К сожалению, молодой человек, как нет пророка в своем отечестве, так и редкий врач сохраняет холодную голову в кругу семьи и близких. Наоборот, признаки заболеваний видятся ему чудовищно искаженно, он их или не замечает, или страшно преувеличивает.

– Да, это есть, – кивнул Шубников с тяжелым вздохом.

– Валерия – моя лучшая подруга, почти сестра, а если честно сказать, то не всякие сестры так близки, как мы с нею. Думаете, легко признать, что у самого родного человека психическое заболевание? Поэтому, когда профессор Берг сказал, что она здорова, я обрадовалась и, честно говоря, старалась не замечать какие-то незначительные признаки, свидетельствующие об обратном. Профессор же сделал заключение, и кто я такая, чтобы с ним спорить?

– Так все-таки были признаки?

Огонькова пожала плечами:

– Как сказать? И да и нет. Например, Валерия возвращалась проверить, заперла ли дверь, так это многие делают. Или у нас еще была вечная проблема утюга.

Ирина подавила улыбку. Сия вечная проблема была знакома ей не понаслышке, и если мучительные терзания «а выключила ли я утюг?» являются симптомом душевной болезни, то ей самой надо срочно ложиться в психушку.

– Это все?

– В принципе, да, – Марина Николаевна потупилась, – разве что в последние годы у нее стали появляться довольно странные научные концепции… Но я не придала этому значения, поскольку в остальном Лерочка вела себя вполне адекватно.

– А почему вы решили, что концепции странные? – Шубников подался вперед. – Ведь две минуты назад вы признали свою некомпетентность во всем, кроме ЛОР-болезней, а Валерия Михайловна, насколько я понял, иммунолог.

Огонькова вздохнула:

– Но я все-таки профессор, защитила две диссертации и могу отличить науку от пустопорожних измышлений.

– Да?

– Представьте себе! Наука – это не только мысли из вашей мудрой головы, а прежде всего кропотливое и всестороннее исследование.

Ирина перевела взгляд на подсудимую. Та сидела совершенно спокойно, лишь улыбнулась уголком рта.

– Любой концепции должны предшествовать исследования и эксперименты, особенно в такой опасной профессии, как наша. Мы должны твердо опираться на реальность, изучать ее и принимать такой, как есть, а не подгонять под наши фантазии.

«Прямо-таки революционный подход, – ухмыльнулась про себя Ирина, – а как же знаменитое «если факты противоречат моей теории – тем хуже для фактов»? Где эта коммунистическая дерзость и большевистская прямота? Ох, не по ленинским заветам хотите жить, уважаемая Марина Николаевна!»

– Как вы правы! – вдруг воскликнула Светлана Аркадьевна. – Без конца повторяю, ребята, помните, «я» – выборка не репрезентативная, но никак не хотят аспиранты осознать, что их мысли и чувства не являются истиной в последней инстанции.

Казалось, женщины сейчас бросятся друг другу в объятия, а Ирине вдруг вспомнился любимый многосерийный фильм «Открытая книга».

– Послушайте, – сказала она, – но вот Татьяна Власенкова…

– Ой, даже не начинайте, – довольно резко перебила Огонькова, – это художественное произведение о том, как косные профессора не давали гениальной ученой изобрести пенициллин, но судьба реального прототипа этой героини, Зинаиды Виссарионовны Ермольевой, сложилась несколько иначе. Не так мелодраматично, но вклад в науку эта женщина внесла огромный, потому что с юности посвятила себя микробиологии, работала и в поле, и в лаборатории, и в клинике, и на эпидемиях, в том числе в самом пекле войны, в Сталинграде. Мы чтим ее не только как человека, которому бюрократы не позволили стать изобретателем антибиотиков. Поймите, бывают гипотезы от знания, а бывают от незнания. Ну, например, у вас в ящике лежит сто пар колготок.

«Хорошо бы, – подумала Ирина, машинально одернув юбку, чтобы закрыть наспех зашитую сегодня утром дыру, – сто пар, господи, это же в раю только может быть такое».