Без Поводыря

Как там того древнего врача звали? Ну чьим именем доктора клятву дают… Один, блин, Пифагор в голове… В общем, мой слуга тому греку сто очков форы может дать. Заговоры знает, что ли? Эти щи — суп повышенной кислотности — в обычном состоянии я бы точно есть не стал. Не люблю. А тут такими вкусными показались. И ведь, прямо чудно — с каждой ложкой чувствовал, как по венам кровь быстрее бежит, и похмелье с потом через кожу выходит. Как ложка о дно биться стала — я мокрый как корабельная крыса был, но чувствовал себя практически здоровым.

— Вина хлебного! — напомнил белорус, забирая пустую тарелку. — Вот и сальцо солененькое…

Запотевший граненый стаканчик грамм на пятьдесят. Пупырчатые огурчики — корнишоны в блюдце. Розоватые, с прожилками, пластики соленого сала. А жизнь‑то — налаживается!

— Прими Господи за лекарство! — опрокидываю ледяной огонь в себя. Безсонов смотрит во все глаза и улыбается. Ему самому похмелье не грозит — здоров, как бык — но болеющих, видно, насмотрелся.

— Вот и, слава Богу, — бубнит себе под нос Апанас. — Вот и славно.

Велел принести бумагу с перьями и чернилами. Давно было пора браться за послания в столицу, а тут как раз лучше не придумаешь — и чувствую себя практически нормально, и со станции носа не высунешь.

Тексты давно сложились в голове. Включая некоторые, как я считал, изысканные обороты речи на разных европейских языках. Ирония современной России — писать представителям высшего света на русском было плохим тоном. Не комильфо. Царю, или цесаревичу — можно. А вот Великим князьям или княгиням — уже нет. Французский, немецкий. В крайнем случае — несколько фраз на латинском или греческом. Только не русский.

Наденьке Якобсон, в расчете на то, что письмо, вполне возможно, попадет в руки Дагмар, все‑таки по–русски. Тончайший, достойный опытного царедворца, нюанс. Косвенный намек на то, что датскую принцессу даже в Сибири воспринимают уже за свою.

Отдельно — цесаревичу. Почти год прошел с того, изрядно меня удивившего, первого письма от него. Это после не слишком ласкового‑то ко мне отношения в Санкт–Петербурге, получить вполне благожелательное сообщение от Наследника! Я даже конверт вскрыть не успел, а весь губернский Томск уже шептался по углам: «начальник‑то наш, с самим цесаревичем в сношении! Большим человеком, видно стал!»

Как‑то сам собой сложился и стиль переписки. Сухие, без лишних реверансов, строки. Чистая информация. Иногда он задавал вопросы, или просил поинтересоваться тем‑то и тем‑то. Однажды спросил моего мнения по какому‑то вопросу. Если правильно помню — что‑то о тарифной политике Империи.

Всегда старался отвечать максимально быстро. Объяснял причины своих решений, или суждений о чем‑либо. Понимал, конечно, что хорошо друг к другу относящиеся люди так не делают. Что наша переписка больше напоминает сообщение начальника и подчиненного. Но ведь, едрешкин корень, так оно и было! Мне отчаянно нужно было его, цесаревичево, покровительство, и смею надеяться — мои известия были ему полезны.

Впервые я просил его о помощи. Нет, не умолял его избавить меня от жандармского преследования! Это было бы откровенным признанием собственного бессилия. Да и глупо, в моем‑то положении. Я пошел другим путем. Вывалил на бумагу все известные на сей момент сведения, добавил слухи о том, что меня с ближайшими соратниками, ярыми помощниками в тяжком труде по преобразованию Сибири, якобы намерены подвергнуть аресту и препроводить в Омск. И попросил совета. Что мне теперь делать? Отступиться? Сдаться? Оставить край в его вековой дремучести на радость ретроградам? Или продолжать, пусть теперь и как частное лицо, барахтаться, сбивая молоко под собой в драгоценный экспортный товар?

Примерно тоже самое отписал и Великому князю Константину Николаевичу. А младшему брату цесаревича, Великому князю Владимиру — уже нечто другое. Он, хоть и молод еще — 22 апреля 1847 года родился — восемнадцать лет, а придворные интриги обожает. Во всех этих кулуарных хитросплетениях — как рыба в воде. И ум у него острый и прихотливый. Добавить сюда еще склонность к по–настоящему византийскому коварству, и абсолютную безжалостность к врагам, и получаем идеального союзника или чудовищного врага.