Без Поводыря

У моего плана была и еще одна цель. Я прекрасно себе представлял — что такое практически не обжитые, поросшие диким смешанным лесом, холмы к югу от Иркутского тракта. И был абсолютно уверен, что, даже зимой, по замерзшим рекам, моя карета там не пройдет. А вот верхом на выносливой коняжке, да с надежным проводником — вполне вероятно пробраться. Но не бросать же надежный и привычный дормез в Калтайской! Вот и придумалось мне — отправить Апанаса с другими слугами дальше по тракту, в Колывань. Заодно, если вдруг кому в голову придет в погоню за беглым экс–губернатором кинуться, и следы мои запутает. Дальше‑то, южнее Проскоково, деревенька на деревеньке сидит и хуторком погоняет. Там от главной Сибирской магистрали столько свертков — сам Черт ногу сломит. Иди — ищи ветра в поле.

У Калтайской Томь превращается в настоящий лабиринт нешироких проток между нескольких десятков островков. Есть, конечно, и большие. Один — так и вовсе — Большой. Так и тот, в разлив в несколько маленьких превращается.

В протоках да старицах, заросших тальником и камышами — раздолье для уток. Туземные инородцы на них, как мне рассказывали, даже порох не тратят — сетями, словно рыбу ловят. Говорят, осенью по улицам селения, будто снег в метель — утячий пух летает. Что‑то, наверняка и собирают, на подушки да перины. На рынках в Томске этого добра хватает. На соломе даже последние бедняки не спят.

На другой стороне, чуть выше Большого острова — Батуринский хутор. А еще выше — Вершинино. И точно между ними, если имеешь хорошее зрение и точно знаешь что именно искать, под плакучими ивами, прячется устье Тугояковки. Станичные татары, Рашит и Ильяз, говорят дальше по речушке, на одном из ручьев, на Гриве, есть хуторок. Они его Ерым называют. Это вроде — Овражного по–русски. Только туда мы заезжать не станем. Проводники не советуют. Суровые там люди живут, и нелюдимые. Попросишь воды попить — дадут, не откажут, но берестяной туесок потом в очаге сожгут.

Снега на льду в пол–аршина. Он еще не успел слежаться, затвердеть, и свободно гуляющий вдоль речных просторов ветер, играет поземкой. Тело отвыкло от седла. Как позапрошлой осенью с Принцессы в Барнауле слез, так надолго никуда верхом и не ездил.

Знаю уже, опыт имеется, что труднее всего во второй день будет. Когда натруженные мышцы будут ныть и требовать покоя. Будут дрожать колени, и трудно ловить ритм шага лошадки. И седло превратиться из удобного насеста, в котором можно даже бумаги читать, не отвлекаясь на дорогу, в инструмент изощренной пытки.

А потом организм перестроится. Вспомнятся навыки. Тревожно косящаяся кобылка успокоится, а я перестану нервно поддергивать поводья при каждом ее неудачном шаге. И вот тогда, я, наконец‑таки смогу любоваться окрестностями или вести неспешные беседы с инородцами, считающимися казаками.

Ну и первый день, тоже хорош. Усталости еще нет. Душа радуется воле. Легкий морозец пощипывает щеки и покрывает изморозью лохматые бока несуразного моего транспортного средства — маленькой, крепконогой, толстопузой коняжки.

Лошадей дал Галямов. Конечно — не просто так, а за деньги. Но и так бы не дал, если бы не посредничество Безсонова. Это когда я начальником был, Калтайский староста обязан был мои распоряжения выполнять. А теперь — я ему никто и звать меня никак. Он конечно же обо мне слышал от томских казаков, и надеюсь — только хорошее, но его‑то со мной вообще ничего не связывает.

Вспомнил бы раньше о существовании такого чуда расчудесного — татарской казачьей станицы, так, быть может, и в поход в Чуйскую степь бы позвал, и к разъездам по тракту приспособил. Но нет. Не вспомнил. Так что — справедливо он ко мне отнесся. Заслужил, чего уж там. Ладно, хоть желающим подзаработать разрешил меня сопровождать. Ну и лошадок дал.

Тут ведь дорог нет. Здесь длинноногие кавалерийские скакуны только обузой станут. А такие вот — смешные толи лошадки, толи пони — самое то! Шаг за шагом, верста за верстой, ложатся под широкие, не знавшие подков, копыта.

В пять уже сумерки. Выехали с рассветом, проделали не больше десяти верст, но с зимой не шутят — пора разбивать лагерь. Сил еще полно. Ноги слегка устали, но все равно, под пристальными взглядами татар–станишников и двоих пожилых казаков из антоновской сотни, достаю топорик. Иду рубить лапник и сухостой на дрова.

Может быть и зря. Может, и нужно было сесть на сброшенное седло и с надменным видом ожидать, когда для меня все приготовят. И не уверен, что, будь я все еще губернатором, именно так бы и не поступил. Невместно, едрешкин корень, для начальника…

Ну теперь‑то чего уж. Не начальник или инвалид. Невелик труд махнуть десяток другой раз остро отточенной железкой. Благо и ходить далеко, утопая по пояс в снегу, не нужно. И мохнатые черно–зеленые ели и рыжие, на корню засохшие елочки прямо на берегу.

Рашит уже управился с лошадьми. Животные умные — местную зоологию отлично знают, а потому далеко от людей не отходят. Жуют свой ужин из надетых на морды торб. Иногда, прочищая ноздри от пыли и шелухи, забавно пофыркивают.