Без разницы

— Нет. Я уже лет двадцать пять о нём не слышал. Канул, как говорится, человек…

— Это не тот Антонов, тупица. Молодой пацан, в сизо сидит ни за что. Студент, кажется, ещё.

— Ммм… — промычал репортёр, выставив нижнюю губу. — Я не знаю такого…

Он не успел договорить, как всё вокруг зашевелилось.

Раздался женский крик: «Идёт! Идёт! Наш!» — и Мама вскочила с места, как на пружине. Бомба тут же начала снимать свой камуфляж: ботинки, куртку, брюки. Под одеждой она оказалась белой, с чуть розоватым отливом.

Кукушка, успевшая раздеться догола, бежала к ним и махала руками. Полные груди Кукушки прыгали беспорядочно, ни под кого не подстраиваясь; большие пальцы на ногах оттопыривались вверх при каждом босом шаге. На полпути она развернулась и побежала обратно.

Женщина, ещё минуту назад бывшая в камуфляже, уже снимала с себя советское бельё и, заломив за спину руки, чтобы расстегнуть огромный, как два парашюта, лифчик, грустно посмотрела на Дочку.

Окрик Мамы:

— Дочка, чё ты стоишь? Работаем! — Дочка вздрогнула и скинула пиджак, футболку, туфли, джинсы.

Приближался тяжёлый стук каблуков Кукушки. Дочка запуталась в трусах и прыгала на одной ноге, а Мама давала последние указания:

— Не дёргаемся. Стоим до последнего — пока не запихнут в бобик. И чтобы никто не бегал тут по залу, фотографам снимать неудобно. Скандируем: «Свободу Юрию Антонову! Нет злым рокерам!» Всё понятно? — она всё ещё была в лифчике самого маленького размера. Все трое уставились на него.

Мама хлопнула в ладоши:

— Погнали, девки!

И они зашагали. Кукушка отбивала каблуками ритм, Бомба давала басы большими пятками, Дочка едва слышно шелестела итальянскими подошвами. По пути Кукушка успела прихлопнуть Дочку по спине и шепнуть: «А ты ничё! Соски торчком!» — и дружелюбно улыбнуться. А Дочка переставляла негнущиеся ноги, помогая себе негнущимися руками, и смотрела только прямо пред собой.

Уже обходя скопление телевизионных камер, Дочка вдруг вспомнила вслух:

— Волосы не поправила! — и собралась бежать обратно.

— Да ты охренела, что ли? — зарычала шёпотом Мама прямо у неё за спиной. — А ну греби вперёд!

И пошли дальше.

Обойдя охранников и репортёров, выстроились в шеренгу наискось к проходу. Слева от Дочки встала Кукушка — она подняла свой плакат, и подмышки у неё заблестели. Справа оказалась Бомба, которая оказалась ещё ниже, чем была в ботинках. Её подмышки поросли сединой и никак не сочетались с чёрными густыми волосами на голове. Ещё дальше вправо стояла Мама. Она была раздета только по пояс, спортивные штаны подтянуты до пупа. На груди у неё не выделялось ничего, кроме двух больших сосков. Глаза закрывал козырёк бейсболки. Плакат она держала прямо перед собой, с силой натянув бумагу. Вены на её руках вздулись от напряжения.

Встречающие уставились на голых женщин. Во всей этой неподвижной сцене виделось что-то фашистское. Прошло несколько долгих секунд, прежде чем поднялся первый объектив.

Голос Мамы зазвучала твёрдо и громко — чуть менее строго, чем обычно:

— Все равны перед законом!

— Долой злых байкеров! — истошно заорала Кукушка.

Дочка помутневшими глазами уставилась в одну из камер и на чистом английском, мягко коверкая русскую фамилию, стала кричать и дёргать плакатом в такт своим словам:

— Free Yuri Antonov! Free Yuri Antonov!

Свет от камер подсвечивал её, словно статую Родины-матери, и блестел на золотом кулоне посреди груди.

— Да им без разницы, — громко сказал кто-то в толпе.

Засмотревшись на фигуру девушки в центре, журналисты упустили из виду человека с большой свитой. Он шёл важной походкой, гладя прямо перед собой и даже не заметил скандирующих женщин. Так не замечают каждый бегущий мимо телеграфный столб. Некоторые побежали его догонять, чтобы сфотографировать хотя бы в профиль.

Дождавшись команды, люди в погонах выскочили со всех сторон, проталкиваясь между людей и придерживая фуражки. Кукушка, только заметив это, побежала прочь зигзагами, всё ещё держа плакат над головой. Увидев это, Бомба бросила свой плакат и побежала в другую сторону. Мама глянула на них, плюнула, свернула ватман и побежала вслед за Бомбой. Вслед за ними, коснувшись Дочки жёсткой формой, пробежали двое мужчин.

В этот момент от свиты, всё ещё выходящей из дверей, отделяется человек в дорогом костюме. Он приближается к Дочке и хмуро спрашивает:

— Светлана, всё нормально?

Девушка от неожиданности роняет плакат, и его несёт куда-то тёплым ветром из автоматических дверей.

— Деньги нужны? — человек достаёт бумажник и вынимает пачку долларов.

Девушка покрывается красноватыми пятнами, только теперь ощутив себя голой. Она задыхается:

— Что… что ты здесь делаешь, па-папа?

— Работаю я, Светлана. Работаю. Ты, я так понимаю, тоже. В общем, маме позвони — три месяца тебя не слышно.

Человек поворачивается и идёт к выходу. Дочка прикрывается тонкими руками от камер, которые придвигаются всё ближе, — ещё пара минут, и они объективами присосутся к её коже. Она скрестила ноги, прижала между ними узкие зеленоватые купюры, и они дрожат в её руке, как дорогой цветок.