Без семьи

Я приподнял крышку и увидел в корзине молоко, масло, яйца и три яблока.

— Дай мне яйца, — сказала она, — я буду приготовлять тесто, а ты очисть яблоки и положи хворост в очаг.

Вскоре в очаге запылало яркое пламя. Матушка Барберен достала со стены сковороду и поставила на огонь.

— Подай мне масла!

Она взяла на копчик ножа кусок масла, величиной с небольшой орех, и положила его на сковороду. Масло растопилось и зашипело. Приятный запах, почти уж нами позабытый, защекотал нам ноздри.

Вдруг я услышал чьи-то шаги на дворе.

Послышалось, как стукнула палка, а затем быстро распахнулась дверь.

— Кто там? — не оборачиваясь, спросила матушка Барберен.

На пороге стоял незнакомый мужчина. При свете очага я увидел его белую блузу и палку в руках.

— Ах, боже мой! — воскликнула матушка Барберен, бросая сковороду на пол. — Это ты, Жером?

Затем она взяла мою руку, толкнула меня к человеку, который стоял в дверях и сказала:

— Это твой отец!

ГЛАВА 2 Приемыш

Я бросился к нему, но он с недоумением посмотрел на меня и спросил:

— А это кто?

— Это Рене.

— Но ведь ты мне писала…

— Да, писала, только… это была неправда, потому что…

— А, неправда!

Он недружелюбно посмотрел на меня, а затем, оглянувшись вокруг, добавил:

— Я вижу, что вы справляете масленицу. Это очень кстати, потому что я страшно голоден. Что у тебя на ужин?

Он поднял глаза к потолку, где когда-то висели окорока; но крюки давно уже были пусты, и только кое-где торчали пучки лука и чеснока.

— Вот лук, — сказал он, сбивая палкой пучок. — Четыре или пять луковиц, кусок масла, — и выйдет отличная похлебка. Сними свою сковороду и поджарь луковицы на масле.

Матушка Барберен ничего не возразила. Она поспешила исполнить приказание своего мужа, а он уселся на лавке у очага.

Я не смел тронуться с места и смотрел на него, облокотившись на стол. Это был человек лет пятидесяти, с суровым и строгим лицом. Голова его, вследствие ушиба, была наклонена к правому плечу.

^{«Это был человек лет пятидесяти, с суровым и строгим лицом».}

Матушка Барберен поставила сковороду на огонь.

Он взял тарелку с маслом и опрокинул весь кусок на сковороду.

«Нет больше масла, не будет блинов!» — подумал я.

В другое время меня очень огорчило бы такое лишение, но теперь я не думал больше ни об оладьях, ни о блинах.

Меня занимала мысль, что этот строгий человек — мой отец.

— Что же ты стоишь, точно примерз к полу, — сказала мне матушка Барберен, — расставь тарелки на стол.

Я поспешил повиноваться. Похлебка была готова. Матушка Барберен поставила ее на стол.

Тогда отец вышел из своего угла, сел за стол и начал есть. Матушка Барберен ходила взад и вперед вокруг стола, внимательно прислуживая своему мужу.

— Ты, вероятно, не голоден? — спросил он меня.

— Нет!

— Ну, так иди спать и постарайся заснуть сейчас же, или я рассержусь!

Матушка Барберен посмотрела на меня, как бы приказывая повиноваться без возражения.

Наша кухня была одновременно и спальней. Около печки стояли стол, квашня, шкап для посуды, а на другом конце комнаты — кровати. Я быстро разделся и лег. Но заснуть я не мог. Меня мучили всевозможные мысли.

Через некоторое время кто-то тихо подошел к моей кровати.

— Ты спишь? — спросил сдержанный голос отца.

Я не смел ответить ему, потому что помнил его слова: «я рассержусь».

— Он спит, — сказала матушка Барберен. — Говори, не бойся, он не услышит.

Мне следовало бы сказать, что я не сплю, но я не посмел из боязни.

— Чем кончилось твое дело в суде? — спросила матушка.

— Проиграно. Судьи решили, что я сам виноват в несчастьи. Вознаграждения мне и не удалось получить.

Он ударил кулаком по столу и продолжал:

— Дело проиграно, деньги пропали, я искалечен, остался нищим! И ко всей нашей нищете я нахожу здесь ребенка! Отчего ты не сделала так, как я тебе приказал?

— Потому что я не могла!

— Ты не могла отдать его на воспитание в приют?

— Жаль отдавать ребенка, ведь я сама его выкормила.

— Но ведь это не твой ребенок.

— Так что ж? Я люблю его, как родного.

— Сколько ему лет?

— Восемь.

— Так он в восемь лет попадет туда, куда попал бы раньше. Только и всего.

— Но, Жером, ты этого не сделаешь!

— Но разве мы в состоянии его содержать? Наступила минута молчания, и я мог перевести дух.

От волнения у меня сжималось горло, я чуть не задыхался. Вскоре матушка Барберен сказала:

— Как ты изменился в Париже! Прежде ты рассуждал иначе.

— Может быть. Но Париж меня искалечил. Как мы теперь будем жить? Денег нет! Корова продана! Самим есть нечего, где же нам прокормить еще чужого ребенка?

— Он — мой!

— Не твой и не мой. Это не крестьянский ребенок. Я смотрел на него во время ужина. Он нежен и слаб, ручки и ножки жидкие. Какой же он работник с такими плечами! Он вполне городской ребенок, а городские дети нам не нужны.

— Но он такой славный и умный мальчик. И сердце у него доброе. Он будет работать на нас.

— А до тех пор нам придется работать на него, а я не могу работать!

— Но если найдутся его родители, что ты им скажешь?