Без семи праведников...

…Исповедь Ладзаро не потрясла отца Аурелиано, лишь отвратила смрадом. Смрадом застарелой мерзости и закоснелой порочности. Но истеричное выплёвывание Ладзаро своих грехов, надрывная искренность покаяния и явная боль распутника обратили к нему сердце Портофино. Он отпустил ему всё, но всё же не удержался от вопроса.

— Тебе тридцать четыре, Ладзаро, и едва ли не двадцать лет ты грешишь….

— Я… молись обо мне, отец…

— Я не о том. Почему ты сейчас пришёл сюда?

Ладзаро поморщился. Он не хотел говорить об Гаэтане, но был странно расслаблен и надломлен. Искренность предшествующей исповеди задавила привычное криводушие.

— Я подслушал разговор двух девиц. Камиллы и Гаэтаны. Гаэтана сказала, что любит меня. Любит. — Ладзаро едва не поперхнулся этим словом. — Меня, распутника и подонка.

— И что?

— Ничего. Гаэтана сказала, что я распутник и подонок. Она не будет принадлежать мне. Но она любит меня… Никто тут ничего не поймёт.

Портофино тихо вздохнул и усмехнулся.

— Ну что ты, Ладзарино, всё просто. Карой человеку распутному Господь всегда избирает Любовь, ибо распутник презрел любовь человеческую и опошлил её в похоть. Развратнику либо пошлётся чувство к потаскухе, которая обваляет его любовь, единственно святое, что в нём есть, в грязи и смраде, ибо он заслужил это по грехам своим, либо — любовь к святой, коей он никогда не добьётся, ибо смраден сам и не заслуживает её по грехам своим.

— Но разве я искал любви? Гаэтана… она… красива. Но я… я не люблю её. — Сказав это, Альмереджи помрачнел.

— Конечно. Распутник не может любить и не хочет любви — она расплавит его, как воск. Ты никогда и никого не любил. В телесном слиянии при Божьем благословении совершается таинство единения людей: под видимым союзом тел происходит невидимое соединение душ. В блуде же нет единения душ, и человек раскалывается, опрокидывается навзничь, в нём дробится душа, теряется целостность. От разрушенного и зловонно смердящего человека удаляется Дух Божий, а вместе с ним — и подлинная Любовь. Но подлинно ли… — Портофино умолк.

— Что?..

— Подлинно ли ты не любишь? Распутство застит тебе глаза, но разве душа и сердце твои не влекутся к девице? Ты услышал слова нелюбимой и ненужной тебе — почему же они распрямили и выправили тебя? Почему ты вдруг возненавидел распутство? Почему ты пришёл сюда?

Ладзаро усмехнулся.

— Распрямили? А мне всё казалось, что меня кривит и переламывает.

Теперь усмехнулся Портофино.

— Нет, Ладзарино, что-то в тебе любит девицу. Самое чистое в тебе.

— Во мне — чистое? — Ладзаро сморщился и опустил голову. Он был странно смущён и взволнован.

Поспешил уйти.

* * *

Между тем мессир д'Альвелла, как пёс, ухватив за хвост мотив преступления, продолжал рьяно разматывать клубок. Убийство банкира свидетельствовало, что негодяй замёл все следы и одновременно, казалось бы, говорило, что больше убийств не будет. Но последнее было лишь догадкой. В принципе, Бартолини и Тассони погибли, вероятно, лишь потому, что о чём-то догадались или что-то видели. Но от догадок не застрахован никто.

Однако если о личности убийцы догадались Франческа Бартолини и Иоланда Тассони, то неужто у него мозги хуже, чем у женщин? Что они могли понять? И о ком, если оказались убитыми — одна в коридоре, другая — у себя в комнате? При этом Тассони была ещё и изнасилована. Но в те дни дворцовые потаскуны не шлялись по фрейлинам — герцогинь не было, не было и дежурств — все были на виду.

Джанмарко Пасарди, видимо, ни в чём не виноват. Он не знал ни о жульничестве, ни о намерениях негодяя. Но он знал самого убийцу в лицо — и его не стало. Не стало единственного человека, который мог твёрдо назвать имя. Невозможно было понять, убили его раньше, чем Франческу, Иоланду и Антонио — или в один день. Нельзя установить — в какой последовательности убиты эти четверо: кто стал первой жертвой убийцы, а кто — последней. Но один — Антонио — отравлен, а трое остальных — зарезаны. Последние убийства — дагой — говорят о том, что убийца понимал, что не сможет заставить свои жертвы выпить или разделить с ним трапезу. А убийство Франчески — в наиопаснейшем месте, в коридоре, было свидетельством того, что убийца не мог ждать ни минуты. Что поняла Франческа? Что она могла понять?

Но теперь Тристано подлинно осознал правоту Даноли и Портофино. Он искал мерзавца — откровенного и явного, как Пьетро Альбани. Нет. Убийца был оборотнем. Для Антонио он был другом и внушал доверие. С ним выпила Черубина Верджилези и его ни в чём не подозревали Джезуальдо Белончини и Тиберио Комини. Кто этот подлец, внушающий абсолютное доверие своим жертвам?

Снова был вызван Ладзаро Альмереджи и его вид, подлинно больной и изнурённый, удивил д'Альвеллу.

— Что это с тобой, Ладзарино?

Хоть только накануне Ладзаро слёзно каялся в грехе постоянной лжи, сейчас согрешил снова. Извиняло грешника только то, что он не извлекал из оного искажения истины никакой пользы для себя.

— Перебрал с вечера…

Тристано д'Альвелла недоверчиво покосился на дружка, ибо винных паров возле него совсем не заметил, но подумал, что это неважно.