Без СССР: «Ближнее зарубежье» новой России и «задний двор» США

Точно так же для самих польско-литовских «кресов» ни Белоруссии, ни Украины, такой метрополии и, значит, её столь натужно педалируемых инстинктов, — просто не существует. Для Украины «краТни ближнього зарубiжжя» — это, как правило, страны СНГ или даже бывшего СССР (Грузия, Казахстан, Латвия и Эстония, но не Литва). Так что даже нечастое включение Польши и Румынии[34] в круг украинского «ближнего зарубежья» следует признать особым геополитическим прогрессом. «Ближнее зарубежье» (или: «сфера непосредственных интересов»[35]) политической Белоруссии географически просто и прагматично: Украина, Литва, Латвия, Россия, с расширением на СНГ. Но и оно не оставляет места для Польши. Польши в белорусском «ближнем зарубежье» тоже нет.

Глядя на такую прохладную в отношении исторических галлюцинаций Варшавы и Вильнюса символическую географию Белоруссии и Украины, хочется напомнить президенту Литвы стихи литовского классика, обращённые к князю-основателю ВКЛ:

Призовите Витовта от Черного моря поворотить коня, к душе обернуться.
Призовите Витовта: наша кровь не желает течь вслед за ним до Черного моря.[36]

Очевидно, что, превратив общую (в целом позитивную) для литовцев, русских, украинцев и белорусов историческую память о ВКЛ во второстепенный инструмент политической экспансии США, современный литовский политический класс фактически изменил и своей собственной истории.

* * *

Апелляция к своему историческому опыту как «естественному праву» на эксклюзивное знание России и правил борьбы против её «доминирования» — вот суть претензий стран Прибалтики на евроатлантическое «воспитание» Закавказья, а Прибалтики плюс ГУАМ (Грузия, Украина, Азербайджан, Молдавия) — на такое же «воспитание» Средней Азии и Казахстана.[37] Получается, что вне этой экспертизы у евроатлантических «новых соседей» попросту нет никакого другого исторического единства и политической роли? И единственная их современная задача — «миссионерское знание» о России?

Но кто, собственно, выступает заказчиком этого «знания» — ведь, как бы ни был значим личный советский опыт постсоветского (национал-коммунистического) политического класса стран бывшего СССР, вряд ли прикладная наука о России в США,[38] Великобритании или Германии нуждается в переводчиках. Значит, главная их профессия — не знание, а соседство.

Впрочем, не всякое соседство равно паразитизму. Быть самосознающей свои возможности и интересы транзитной державой, коммуникационными, морскими или трубопроводными воротами большой соседки — большая удача (мало кто отказался бы получить в наследство от СССР готовую транспортную инфраструктуру: ведь известно, что норма прибыли у того, кто распределяет, всегда выше нормы прибыли производителя).

Но судьба нового «ближнего зарубежья» ЕС и России содержит в себе гамму искушений. Новая государственность выбирает себе новый миф: миф оказывается новым изданием агрессивного национализма, уже проявившего себя либо классической межвоенной европейско-азиатской диктатурой, либо прямым европейским фашизмом. Вместо того чтобы в первых актах своей «исторической политики» покаяться перед жертвами своих собственных диктатур или жертвами союзного им гитлеризма, эти «новые национализмы» требуют от другой жертвы, от России, покаяния и контрибуции. Можно назвать эту политику «исторической», но считать её «политикой ценностей» не поворачивается язык, ибо в багаже этих ценностей — полицейский национализм и диктатура. В любом случае — это не политика собственных соседских интересов, соседского мира и солидарности.

Это — политика плацдармов («непотопляемых авианосцев»), в которой в принципе не может быть собственных позитивных интересов. Но есть место для нового издания их старого, мелкого, тщедушного империализма.