Без суда и следствия

Последний раз я видела Андрея больше месяца назад. Где-то в глубине души еще жила я, веселая, молодая, красивая. Словно маска античного лицедея: с одной стороны лицо плачет, с другой — смеется. Я, одинокая, измученная, заранее надела траур. Я носила траур по человеку, которого еще не успели убить. По человеку, одной ногой стоящему в могиле. Эту боль я не могла разделить ни с кем. С самого начала следствия я не видела Андрея. Его увезли еще до того, как мне удалось понять всю сущность кошмара… Я слышала версии преступлений из уст прокуратуры и милиции, уголовного розыска и собственной сестры, семьи моей и семейства Андрея, бывших коллег по работе, телевидения, радио, газет, толпы — миллиарды обезличенных голосов, заглушающих друг друга. Я не слышала только одного голоса и одной версии — Андрея. Я даже не знала — господи, как я могла это знать! — что думает он по поводу того, в чем его обвиняют. Мне приходилось умножать собственную боль во сто крат, и получалась только сотая часть кошмара, в котором находился Андрей. Я была много наслышана об ужасах, творящихся в тюрьме, и я боялась, во что там могли превратить Андрея… Он никогда не был сильным человеком. Мой муж всегда был слабым.

А в начале июля мы с Андреем даже не любили друг друга… Если бы можно было что-то вернуть назад… Андрей был героем трагедии, главным действующим лицом, заранее отошедшим на второй план. Он ни на секунду не исчезал из моих мыслей — я думала о нем постоянно. Он все время был рядом — и я любила его таким. Время прошло. Завтра мне предстояло увидеть Андрея в предпоследний раз в моей жизни. Я проплакала всю ночь напролет. А утром, промыв красные, воспаленные глаза водой, я заколола волосы и вышла из дома.

— Вы прекрасно выглядите сегодня, — сказал Роберт.

Я оставила его слова без ответа.

На пропускном пункте СИЗО меня встречала мрачная тюремная личность в потертом костюмчике, со смазанным личиком и тусклыми глазками — типичный канцелярский слизняк. Все-таки я оставалась высокой особой, и, очевидно, сохраняя уважение к моей бывшей звездности, даже свидание в тюрьме с мужем мне устроили как-то особо. Серая личность, прихватив двух конвоиров (очевидно, чтоб я не убежала), провела меня внутрь тюрьмы. Мы прошли двор, вымощенный гулким камнем (во дворе, кроме нескольких часовых, никого не было), потом меня провели в четырехэтажное серое здание с решетчатыми окнами, расположенное в глубине двора. Железная дверь отворилась со скрипом, выматывающим мои больные нервы, и мы стали подниматься по лестнице. На каждом пролете была масса дверей, и на всех — запоры (наверное, весом в тонну), каждая железяка издавала скрип, словно в фильмах ужасов. До сих пор при слове «тюрьма» в памяти моей возникают лишь колоссальные железные запоры. Железо, скрип, глухой стон несмазанных дверей (неужели эта тюрьма была такой старой?) — и ничего больше. Наконец мы вошли в светлый коридор с обычными дверями (в пролетах лестниц я видела двери камер). Очевидно, этим коридором начиналась административная часть, располагавшаяся на последнем этаже. Меня завели в одну из комнат в самом конце коридора. Решетка на окне пропускала слабый свет. Стены были темными (серыми, по-моему). Посередине — стол с двумя стульями, стоящими друг против друга. На дверях — всевозможные засовы, замки. На потолке — не зажженная люминесцентная лампа. Кроме стола и стульев, в комнате ничего не было.

— Подождите здесь, — сказала серая личность, — сейчас его приведут. Но должен вас предупредить, чтов вашем распоряжении только полчаса. Так распорядилось начальство.

И вышел. В комнате остался один охранник, он встал у двери. Я поняла, что, кроме охраны моего супруга (это чтоб я не унесла его в сумке — глупая шутка, юмор висельницы), в его обязанности входило также дословное прослушивание нашего разговора. Я подошла к окну — в него были видны клочок неба и плиты двора. Мой страж щурился на свет. У меня пересохли губы. Чтобы не видеть физиономии охранника, вновь принялась смотреть в окно. В воздухе растворялись минуты. Я обернулась.

В проеме дверей стояла тень, оставшаяся от моего мужа. Сколько раз, представляя эту сцену, я мечтала, что подумаю, сделаю, что скажу. Может, брошусь на шею, расцелую и пообещаю любить, что бы ни произошло. Может… Может…

И вот стою, как дура, на фоне решеток окна и чувствую только, как трескаются пересохшие губы и в горле — сухость, в которой застревают слова. Тень моего мужа переступает порог комнаты под аккомпанемент вновь захлопнувшейся двери (господи, сколько будут захлопываться в душе моей эти двери!..) и говорит сухим, совершенно незнакомым мне голосом:

— Ну, здравствуй…

Я облизываюсь, как полная идиотка, со стороны так же глухо звучит мой голос:

— Здравствуй.