Без тебя ненавижу (СИ)

Руками — за ворот, сминая дорогущую модную мантию. Об стену со всей дури, сколько есть… и нет, руки совсем не дрожат, это азарт, это злость. Это ненависть такая, что никакой мочи… трясти, как тряпичную куклу, после в холодный камень вжимая. Прищурится, зашипит почти парселтангом… в лицо самое, в бледные, сжатые змеиные губы… манящие, нежные…

— Так я прошу тебя, Малфой, слышишь? Я тебя умоляю… — покажется, что маска невозмутимости треснет… как спокойная гладь озера идет рябью перед началом бури. А в серых глазах взметнется что-то… что-то, от чего сердце зайдется в припадке… тетя Петуния называла это тахикардией. Но что может магла знать об истиной злости настоящего мага?

— П-оттер… сд-дурел? — сипит как-то жалобно, ерзает, пытается сквозь камень что ли просочиться? Ему, наверное, противно и тошно, и думает, что вовек не отмоется после, запрется в ванне старост и до одурения будет тереться мочалкой… соскребать испачкавшие чистокровного касания полукровки…

Эта мысль отдается где-то в ребрах неожиданной болью, и одновременно — тяжестью приливает в паху, как только представит его — изящного, тонкого, обнаженного в той ванне-бассейне… и сразу пересыхает во рту. И тут же, как затмение, как Круциатус нежданный… еще один образ, что заставляет уронить руки безвольно и отшатнуться, неверяще глядя в бледное, растерянное лицо заклятого недруга.

Мантия, соскальзывающая с чьих-то плеч… поджарые ягодицы и красивый изгиб смуглой спины. Тихий, ласковый шепот, и тот… другой, ступающий в воду, склоняющийся к Дра… к Малфою за поцелуем.

Мерзко и тошно. Пихнуть из последних сил, краем уха услышав, как хрустнуло что-то. А потом утереть руки брезгливо невесть как отыскавшимся в кармане смятым платком. Отвлечься на запыхавшегося Рона и уже не заметить, как потемнело лицо слизеринца, как часто моргает, словно… нет, невозможно, как губу кусает до боли снова и снова, точно старается… Мерлин, ну и фантазия, Поттер, ведь это Малфой.

— Гарри, ну, куда ты запропастился? Там сейчас Симус с Дином съедят весь пирог, а я знаю, как ты его любишь. Ну же, что ты тут?.. Снова Малфой? Он что-то…

Зыркнет угрожающе, надвинется. А Гарри почему-то махнет легко, без слов говоря: “Ну его, в самом деле…”. Не придаст значения тому, как остро царапнет в груди, когда представит, как кто-то — не он — трясет, весь дух из него выбивая. Из него. Из Малфоя.

— Пойдем, Рон. Там Гермиона волнуется, я же знаю. К тому же, если пирог правда съедят…

Уводит друга вдоль пустого, такого холодного перехода, где ржавые латы и пустые портреты, затянутые паутиной, где боггарт грустно шебуршится в темном углу, и купидоны куда-то запропали все, как по команде. И так некстати опять в голову лезет тот несчастный цветной уголок из малфоевской сумки.

И нет, он не чувствует горький, потухший взор, сверлящий спину. Он знает, что так легко заблудиться в желаниях, поверить… допустить только мысль… Мерлин, глупость какая.

“Ведь я — Гарри, я просто Гарри…”

“… такой ненор-р-рмальный…”

— Чего это хорек как-то притих? Здорово ты ему навалял? Жаль я не видел, ну, да в следующий раз. Гарри, что ты мнешься? Пирог…

Мантикоре под хвост все пироги этого мира и к дементорам сразу! По полу отчего-то отчетливо тянет сквозняком, и Гарри пытается… давит в себе изо всех сил порыв, потребность даже: не спешить, обернуться… Там, сзади, какие-то шорохи, ропот, приглушенные вскрики. Тихий, размеренный голос Малфоя… и… вот бы сейчас удлинитель ушей, чтобы понять, чтоб подслушать… Всего лишь удостовериться, что не замышляет чего-то.

— Твоя палочка, Драко… — потрясенный выкрик Паркинсон взовьется над бормотанием, и тут же затихает, точно ее одернули там, позади.

— Пэнс, пустяки, успокойся, — разберет Гарри прежде, чем приходится завернуть за угол, и вот уже распахнутые двери Большого зала, что сегодня наводнен улыбками и сердцами.

И от этого тошно настолько, что понимает: не сможет в себя запихать ни кусочка, даже глоток тыквенного сока. Никак, невозможно. Не избавиться от запаха, привкуса шоколада, которым, кажется, пропитался и воздух.

Розовощекие купидоны все еще мельтешат, точно мухи в конюшне, изредка мелькают домашние совы и филины, наверняка, доставляя подарки потяжелее. Гарри благодарит небеса и Моргану за то, что ему в руки еще не упало с зачарованного неба ни одно из сердец. Вон, даже у Гермионы возле тарелки — сразу три штуки, и Рон неодобрительно косится на них и пыхтит, набивая рот пирогом поплотнее. Вот только Гарри купидоны облетают по какой-то замысловатой траектории, почти что зигзагом. Не иначе, как предупреждены пострадавшим собратом…

Дамблдор берет слово, постукивая вилкой по кубку, призывает к порядку. Кажется, или у него на шляпе то и дело распускаются лилии и анютины глазки? И это было бы ужасно смешно, если бы Гарри не боролся с желанием разломать пару скамеек или свернуть чью-то высокомерную… идеальную челюсть…