Без Царя…

Чувствую себя героем второго плана, и необыкновенно раздражает подспудное желание поправить одежду и проверить грим. Как я потому буду смотреться на плёнке… и буду ли на ней вообще?

— … это предательство России! — кричит Валиев, в голосе которого неожиданным образом появляется акцент. Он натуральным образом задыхается, хватает воздух полной грудью и рвёт пуговицы на шинели, на гимнастёрке… — Нельзя! Нельзя оставаться в стороне, быть равнодушным сейчас, когда решается судьба страны! Дети наши проклянут нас за бездействие, за предательство интересов Родины!

Он говорит ярко, образно и цветисто, как может только говорить восточный человек, и такие речи находя своих ценителей. Валиева слушают с интересом, но кажется мне, добрая половина собравшихся оценивает не речь, а театральность его выступления.

«— Не та публика, — мелькает у меня, — ему бы перед фронтовиками так выступать, да перед мещанами, те бы оценили. А здесь…

Я зеваю, широко и от души, стараясь прикрывать рот. Как один из основных оппонентов, я на трибуне-грузовичке, чему не слишком-то рад. Громко я хлопнул дверью… слишком громко! Так, что штукатурка до сих поры сыплется. — … здесь не оценят! Слишком яркие, и пожалуй — грубые образы!»

Валиев, как по заказу, снова сыпанул в свою речь добрую горсть восточных метафор, приправив их щепоткой фраз со словами «Родина» и «Россия», а после щедро добавил военной патетики о необходимости быть в одном строю, забыть о разногласиях и сплотиться вокруг лидера. Рубанув рукой, он закрыл крышку в казане своего красноречия и уступил мне слово.

— Родина… — я невольно хмыкнул, вспоминая ставшие знаменитыми слова немолодого музыканта, — Родина, это не чья-то царственная жопа, угнездившаяся на троне и пишущая законы под себя…

В толпе засвистели, засмеялись, заулюлюкали… так, что я на время замолчал, дожидаясь тишины.

— Граждане! — поднимаю руку, прося убавить громкость, и как ни странно, меня послушались, — Мы свергли одну царственную жопу, покатившуюся с трона кувырком и приземлившуюся сперва на станции Дно, а ныне докатившуюся до Екатеринбурга!

— Сковырнув одну говорящую жопу… — мельком вижу дикие глаза Мартова. Не принято так говорить, не принято! Но меня несёт… — за каким чёртом нам сажать себе на голову другие жопы?! Как бы они не назывались и о каких бы благих намерениях не… говорили…

Нарочитую паузу оценили, и…

… наибольший восторг этот пассаж вызвал у гимназистов, и что вовсе неожиданно — у семинаристов! А сколько интересного было сказано будущими батюшками о Государе Императоре и Императорской Семье[62]…

— … это всё — жопы! — заканчиваю фразу, и переждав взрыв эмоций, продолжаю горячо:

— Жопа на троне может называться как угодно! Государь император, Диктатор России, полковник Дорофеев или председатель какой-либо партии, но если кто-то желает себе единоличной власти, то для меня это — жопа!

«— Я, кажется, только что перессорился со всеми разом…» — мелькает мысль, но мне шестнадцать и… бывают такие моменты, когда можно не кивать на возраст, на стресс, на недосыпание и гормоны, а вот так вот — высказать всё, что ты думаешь, без оглядок на чьи-то интересы! Потом, скорее всего, пожалеешь об этом, но если не выскажешься, пожалеешь стократ!

— Неважно, как называется должность, и под какими лозунгами идёт во власть человек, но если это власть тираническая, власть единоличная, власть не демократическая, то к чёрту такую власть! Лозунги окажутся на бумаге, которая всё стерпит, а жить нам всем придётся под властью говорящей жопы!

Левин, сидя на краю моего стола и постукивая пяткой истоптанного ботинка по массивной дубовой ножке, курит, стряхивая пепел прямо на пол, вздыхает страдальчески и всё норовит начать разговор, коих за прошедшие дни было предостаточно. Это изрядно мне надоело, но Илья участлив и настырен, а посылать его «по матушке» желания нет. Да и не факт, что отстанет…

Обидится поначалу, разумеется, как же без этого. А потом решит, что этими словами я выражаю всю свою душевную боль и раздрай, и примется курить, вздыхать, сочувствовать, утешать и раздражать с новой силой. Плавали, знаем…

— А может… — нерешительно начинает он, опустив вниз руку с дешёвой папироской и сам себе не веря, но считая должным вести беседу и тем самым как бы утешая меня и показывая участие.

— Да сколько можно, Илья? — страдальчески спрашиваю я, просматривая документы по диагонали и делая себе соответствующие пометки. Поскольку нас, не особо этого и скрывая, слушают все находящиеся в кабинете, говорю несколько громче, чем следовало бы, как бы отвечая всем разом, — Ни о чём не жалею!

— Но ведь именно ты… — патетично возражает Илья, явно настроившись на спор и неловко спрыгивая со стола. Запнувшись о выбоину в паркетном полу, он чудом удержался на ногах, но ушиб колено о стул, и сейчас шипит сдавленно, забыв всю заготовленную аргументацию.

— Я! — киваю, не поднимая глаз от бумаг. Документы старые, многажды прочитанные и выученные едва ли не наизусть, но хочу сдать дела наилучшим образом, что потом не возникло никаких претензий, — Именно я. В том-то и проблема.