Без Веры…

Молчит. Стоит и косится, в глазах ненависть. Я для него такой же погромщик, как и все остальные…

Послушал он меня или нет… а и чёрт с ним! Помогать людям, которые этого не хотят, я точно не собираюсь!

Стало вдруг душно и тошно, я выскочил из аптеки. По улицам всё ещё идут погромщики. Это не сомкнутые колонны с единым предводителем, а бандочки мародёров, рыскающие как крысы. Пока осторожные, не переступающие некую черту.

В глазах – патриотизм и восторг людей, которым вдруг – дозволили! Это не то чтобы официально разрешённое мероприятие, но некую отмашку сверху полиция получила, "Не мешать!"

Погромщиков много меньше, чем видел до войны в колоннах демонстрантов, но тогда полиция, войска и казаки весьма успешно разгоняли их. А ныне… значит, можно! На улицах только полицейские, а казаков и войска не видно в принципе, и что-то мне подсказывает, что я их и не увижу!

Много брезгливых взглядов на погромщиков, но много и одобрительных. Подчас очень неожиданно. Так, пожилая дама явно из интеллигентной среды экзальтированно поприветствовала "Настоящих патриотов", а проходящий мимо заводской рабочий мазнул по ним неприязненным взглядом, сплюнул, и подняв воротник пальто, поспешил дальше.

– Бей немцев! – весело закричал какой-то маленький гимназистик из проезжающей мимо коляски, перегнувшись так, будто захотел выскочить и поучаствовать в таком весёлом занятии. Нарядно одетая дама, очевидно мать, тут же одёрнула его.

Но по улице, будто повинуясь его словам, начали разлетаться стёкла под градом булыжников. А чуть погодя погромщиков стало чуть больше, и они начали вышибать двери, вырываясь в помещения.

Стараюсь не смотреть… я не герой, весь мой героизм закончился на Цукермане, так вот получилось. Сдулся… от чего мне стыдно и тошно. Понимаю, что тринадцатилетний мальчишка ничего не сможет сделать погромщикам, но… тошно.

… кого-то выкинули из окна второго этажа, окровавленного, в хорошем костюме. Шевелится, пытается встать… и уже спешит городовой, угрожающе шевеля усами дуя в свисток. Это – черта! Убивать – не позволено!

Отступились… из окон мат вперемешку с молитвами. Погромщики выбегают, пряча за пазуху добычу. Потом уже вижу – в узлах и вовсе по простецки – в руках! Добыча иногда такая, что оторопь берёт. Дамские шляпки, венские стулья… ну куда тебе?!

Потом всё это за бесценок разойдётся по ломбардам, а что-то останется на добрую память потомкам. Смотрите, какой у вас был лихой и добычливый отец и дед! Трофейный стул!

Видеть эту вакханалию патриотического погрома стало до того тошно, что я отправился домой. Идти назад по знакомым проулочкам накоротке не рискнул, потому что бьют иногда не по паспорту, а по морде, а она у меня в русские стандарты не очень-то вписывается.

Раз уж занесло за каким-то чёртом на Мясницкую, решил выйти на Сретенский бульвар, и оттуда уже вернуться в Милютинский переулок, где меня знает каждая собака, и где я свой, а погромщики – чужаки.

На Сретенском тихо. Как ни в чём ни бывало, ходят трамваи и проезжают коляски с нарядно одетыми дамами и кавалерами. Лишь изредка, как-то очень торопливо и по крысиному, пересекают бульвар погромщики, пугаясь пристального внимания и открытых пространств.

Сильно разболелась голова, и я заспешил домой, уже не пытаясь думать, анализировать и смотреть по сторонам. Добрался без приключений, и уже дома, когда я мылся в ванной, догнала вдруг мысль, что это ведь – только репетиция!

Глава 10 Размышления, террор и социальные связи

За окном кружит запоздалая и сырая мартовская метель, завьюживая крупные хлопья мокрого, липкого снега. Ветер сильнейший, злой, порывистый, так что иногда под его воющими ударами дребезжат стёкла в оконных рамах и всё кажется, что вот сейчас они вылетят, и вьюга ворвётся в квартиру, кружа в танце крупные, чуть ли не с пол ладони, снежинки.

На улице так темно, будто сейчас не два часа дня, а давно уже поздний вечер и скоро придёт пора ложиться спать. В квартире очень жарко, но по полу гуляют ледяные сквозняки, от которых не слишком спасают даже домашние туфли на меху. Ступням тепло, но лодыжки зябнут, несмотря на высокие шерстяные носки.

Отец, сидящий глубоко в кресле и закутавшийся в тёплый шлафрок[30], иногда глухо, простужено кашляет, после чего к обветренным губам подносится стакан с ромом, а затем следует папироска в мундштуке слоновой кости. Лечится…

Нина, сбросившая домашние туфли, забралась в кресло с ногами, поджав их под себя, вслух читает мамино письмо. Пишет та достаточно редко, но как здесь принято, очень развёрнуто, многостранично. В этом письме порядка тридцати страниц, пронумерованных и прошитых шёлковой нитью, но бывает и больше.

Эпистолярный жанр в этом времени развит и популярен, хотя уже и катится к закату. Люди помоложе всё реже пишут письма, и уж конечно, не на десятки страниц! Но это искусство не скоро уйдёт в забвение, хотя их позиции постепенно отвоёвывает телефон и телеграф.