Без воды

Шевельнулся ветер, и Нора вздрогнула, вдруг почувствовав, какой едкий сернистый запах исходит от верблюда. Почуяв этот запах, вздрогнул и бедный старый Билл. Он оборвал привязь и с громким ржанием бросился прочь, спрятавшись по ту сторону загона для овец. Именно в этот момент Тоби наконец-то опустил свой стереоскоп, и Нора поспешно воскликнула:

– Не оборачивайся, Тоб!

– Почему, мам?

– Просто продолжай рассматривать свои картинки.

При звуке ее голоса верблюд сперва застыл, потом приподнял одна ногу, покрытую свалявшимися лохмотьями шерсти, и с топотом ее опустил. Казалось, некие спазмы заставляют его голову дергаться то вправо, то влево. Он никак не мог определить, где она стоит, и тяжело вздыхал, отчего бока его надувались и опадали. Нора считала эти вдохи и выдохи и дошла до числа «шесть», когда поняла, что уже поднялась на крыльцо и потихоньку достает из-за кресла дробовик. Тяжесть ружья показалась какой-то странно чужой, когда она переломила ствол.

Тоби, услышав, что она сперва перезарядила ружье, а потом со щелчком выпрямила ствол, тут же спросил: «Что происходит, мам?» – однако послушно продолжал рассматривать в стереоскопе картинки, наполовину пребывая в ином, ярком и ослепительном полумире, где-то за морями или в тени прекрасных зданий и арочных ворот. А Нора, спустившись во двор и вся окутанная дымкой солнечного света, уже поднимала заряженное ружье.

– Оставайся на месте, Тоб.

Она неважно стреляла. Всегда была никудышным стрелком. И если она сейчас промахнется, верблюд ринется к ней и по пути вполне может растоптать Тоби. Но она почему-то отчетливо сознавала, точно опутанная некими неведомыми, не ее собственными чувствами, что больше всего она боится даже не за сына, сидящего на земле спиной к этому опасному животному, чей образ так долго наполнял его мучительные сновидения, и не за Джози, которую верблюд уже сокрушил. Ее страх был связан с чем-то иным, и он был гораздо шире и настойчивей, ибо она понимала, что, если ей не удастся застрелить верблюда, он может снова пуститься в бега, снова броситься в лес и исчезнуть. Только на этот раз все будет иначе. И вся печаль, все страдания, связанные с его странствиями, прошлыми и будущими – какого черта! Что она, собственно, знает о его страданиях и странствиях? – вдруг хлынули в ее душу, заполнив ее до краев. Это было похоже на сон о некой бездонной пропасти. И там, на дне этой пропасти, ничего не оказалось.

Нора выстрелила. Она попала куда-то между шеей и плечом верблюда, но заряд как-то слишком медленно поражал эту отупевшую одряхлевшую плоть. Однако потом верблюд все же почувствовал боль, резко дернулся и отступил на полшага назад. Зазвенела упряжь, он повернулся к Норе, сделал один, два, три невероятно длинных прыжка, с грохотом рухнул на колени и бессильно уронил голову на землю. Над спиной у него поднялась туча пыли, как бывает после землетрясения в горах, когда клубы каменной крошки, взметнувшись над склоном, катятся и катятся дальше вниз.

Тоби замер от ужаса, по-прежнему прижимая к глазам стереоскоп.

– Что там такое, мама? – жалобно спросил он и заплакал.

Нора и сама плакала. Постояв минутку, она решила не отбирать у сына этот дурацкий стереоскоп и оставить его пока сидеть в пыли, а сама поднялась по склону туда, где упал верблюд. Огромные, раздувшиеся и ставшие какими-то желеобразными клещи успели проесть настоящие кратеры в его свалявшейся шерсти. Из углов незрячих глаз, осененных густыми длинными ресницами, стекали черные потоки выделений, дорожками засохшие на морде.

Синий мундир мертвого человека был застегнут на все пуговицы и засох настолько, что стал буквально каменным. Часть материи под застежкой на воротнике сгнила, и Нора разглядела хрупкие желтые косточки ребер и темную сгнившую и высохшую кожу. Какой-то старый драный половик, который при ближайшем рассмотрении оказался волосами всадника, насквозь пропитанными чем-то черным, намертво приклеился к седлу. Одна рука и ступня с противоположной стороны отсутствовали – видимо, отвалились. Остальное по-прежнему удерживали веревки – скорее всего, в том же положении, в каком этого несчастного оставили умирать его мучители.

– Мам, что там такое? – снова спросил Тоби, все еще сидя к Норе спиной.

– Иди сюда и посмотри.

– Я не хочу смотреть.

Он все же встал и ощупью пробрался к ней, но глаза его при этом оставались зажмуренными. И он время от времени прижимал к ним свой стиснутый кулачок, словно хотел заранее стереть даже саму возможность того, что он может увидеть, открыв глаза.

– Это просто верблюд, Тоб.

– Что значит «просто верблюд»?

– Ну, просто очень большая лошадь. В точности как ты и говорил.

– Я тебе не верю.

– Тогда открой глаза.

– Нет. Он ужасно пахнет!

– Это потому, что он был очень-очень старый.

Нора попыталась уговорить сынишку подойти ближе, но Тоби продолжал пятиться, пряча лицо в сгибе локтя. В конце концов она взяла его за руку, и сама потихоньку подвела к тому месту, где в зарослях шалфея лежала большая верблюжья голова, а потом опустила раскрытую ладошку сына на мягкую и густую курчавую шерсть.