Без воды

Крышка фляжки, до сих пор стойко сопротивлявшаяся всем напастям, в ее руках буквально рассыпалась, когда она всего лишь попыталась удовлетворить свое любопытство, смешанное с неверием. Да, внутри на фоне темных внутренних стенок сверкнула вода – ее было совсем немного, но она там была, и она пела там, в темноте. В этой воде чувствовались дожди и реки. В ней был привкус железа и соли. Сколько же лет, думала Нора, он носил эту фляжку с собой? Стоило ей встряхнуть сосуд, и вода в нем снова запела веселым чистым голосом – так поет вода, вольно текущая туда, куда ей нужно. Где-то позади нее, над нею слышался голос Тоби. Он что-то у нее спрашивал, задавал какой-то вопрос. У нее пока никаких ответов не было. Однако, когда она поднесла фляжку к губам и сделала глоток воды, она вдруг увидела все, да, все – увидела дом, их дом, их столовую гору, их ручей с бегущей в нем водой; увидела море и на берегу моря множество каминных труб; увидела койота в зимней шубе, и длинную ровную дорогу, и цепочку каких-то бесформенных теней, и толпы людей вокруг, которые над чем-то смеялись, нет, просто смеялись вместе; увидела какую-то девочку с протянутой рукой, маленькую, тонконогую, настоящее дитя пустыни; увидела воду, много воды – ревущие реки, вырывающиеся из тесных каньонов, разливающиеся по равнинам, падающие с утесов, впадающие в соленое-пресоленое море какого-то странного темного цвета; а потом снова увидела свой дом и рядом с ним в глубокой яме – нет, в могиле, – этого верблюда и его всадника, да, они были похоронены в одной могиле в зарослях кустарника, и вдруг сверкнула ослепительная вспышка фотоаппарата, и какой-то прохожий крикнул ей, Норе: «Эй, скажите, это то самое место?» – да, это то самое место, и оно останется тем самым местом – пока не перестанет существовать; и ее дом останется тем же самым – пока там будет вода; если же воды не будет, то не будет ни дома, ни газеты, ни самого города – ничего не будет, нигде, куда ни пойди; но потом будет какой-то другой город, какой-то другой дом в каком-то другом месте; какой-то новый дом в Вайоминге, и там будет Ивлин – Ивлин, в конце концов, все-таки будет с нею вместе в этом новом доме; и Тоби тоже будет с нею, сперва маленький Тоби, по-прежнему складывающий башни из камней, потом Тоби постарше с отросшими волосами, которые станут каштановыми, а не светлыми, как она думала; и новый Тоби с каштановыми волосами будет читать книги, а потом уедет в Денвер из их нового дома, а Нора и Ивлин останутся одни; а еще она увидела Десму, как всегда, размахивающую топором; Десму, повешенную на ветке дерева, а может, сидящую в качалке на веранде; и Роба она увидела, такого современного преуспевающего молодого мужчину, который все ходил вокруг, все прятался от нее среди тех камней, похожих на гоблинов, а потом размеренной походкой входил в ворота фермы Санчесов, одетый в воскресный костюм и с револьвером в руках; Роб кружился с Джози вокруг какого-то дерева, а Джози, Джози, Джози так и осталась навсегда с искалеченной ногой и вынуждена была носить особую обувь; а еще ей пришлось постоянно носить очки и мучиться от головокружений; да, Джози придется вечно страдать от головокружений, зато она останется жива и сможет потом рассказывать, как ее затоптал верблюд; а еще Нора увидела Джози и Роба в каком-то далеком городке, в какой-то незнакомой церкви, где на них дождем сыпались рисовые зерна; а потом у них родился ребенок, нет, двое детишек; и она увидела некий дом где-то далеко-далеко на синем севере, и в доме был обитый фетром письменный стол и на нем разложены карты Таро, и седеющий Роб в рабочем комбинезоне возился на подъездной дорожке с каким-то новым, незнакомым Норе, хитроумным приспособлением; и Долана она увидела – сперва маленького Долана, который так любил сидеть, опустив подбородок на сложенные руки, и следить, как темнеет шелковый свет, струящийся в окно; потом Долана, который у огня зашивает рану на руке брата, и у него у самого руки тоже перебинтованы; а потом она увидела, как Долан идет рука об руку с какой-то темноволосой женщиной по большому городу, должно быть, Сан-Франциско; и себя Нора тоже увидела: она мчалась на поезде мимо поющих вод; да, она ехала на поезде к Долану, чтобы у него в доме качать босой ногой колыбель маленькой торжественно-мрачной новорожденной девочки; потом она увидела Долана и эту девчушку в каком-то зеленом парке, нет, во дворе церкви, и девочка клала на землю цветы; а потом эта девочка, но уже постарше, махала Долану со ступеней школьного крыльца; Нора видела, как покрытые шрамами пальцы Долана заплетают этой девочке-школьнице длинные косы; а еще она видела себя в каком-то новом доме, то одну, то с Эмметом – и Эммет был седой, старый, он старел вместе с нею, как Ивлин росла и взрослела с нею рядом; Эммет бродил из комнаты в комнату в своих шлепанцах, Эммет держал ее за руку во сне, и спали они вместе; и Ивлин она тоже видела; Ивлин – в их новом доме; Ивлин двадцатилетнюю, Ивлин тридцатилетнюю, Ивлин, едущую на поезде в Денвер, Ивлин в театре на соседнем с Норой кресле, Ивлин, едва сдерживающую слезы, когда Тоби, шатен Тоби, стоя на сцене, кланяется аплодирующей публике, затем неторопливо покидает освещенную софитами сцену и исчезает за кулисами вместе с каким-то высоким молодым человеком; а потом они с Ивлин сидели на кухне, и рука Ивлин покоилась в ее руке, и Эммет выходил вместе с Ивлин на веранду, и они там смеялись чему-то, и это была веранда их нового дома, их, но не этого, совсем не этого; их новый дом был построен совсем не здесь, в тех местах не было такой иссушенной, насквозь прожаренной солнцем земли, где тот верблюд и его наездник спали бок о бок под ее толстым слоем; там не было этого дома с опорным столбом, на котором Эммет написал те слова; дома, где они когда-то жили и действительно были счастливы, – и все это Нора видела, да, все-все.