Без войны и на войне

В ночь на 9 мая войска 1-го Украинского фронта совершили неимоверный по темпам восьмидесятикилометровый бросок. Утром 9 мая танкисты 1-го Украинского фронта ворвались на улицы Праги, а к 10 утра город был полностью занят и очищен от противника. Днем в Прагу вошли головные части генерала Кравченко (2-ой Украинский фронт), а к 18 часам – части 4-го Украинского фронта. Кольцо вокруг отказавшейся сложить оружие группировки Шернера было замкнуто. В нем оказалось более полумиллиона немецких солдат и офицеров. Войсками танкового корпуса Фоминых была пленена власовская дивизия Буйниченко. Когда танкисты стали ее разоружать, выяснилось, что в одной из легковых машин находится сам Власов, обнаружить которого помог его собственный шофер. Власова привезли в штаб 13-й армии, а оттуда на командный пункт фронта. Отец встречаться с ним отказался и отдал распоряжение доставить его сразу в Москву.

После того как Прага была освобождена, отцу предстояло составить доклад в Ставку. Однако неожиданно связь со штабами армий, освобождавших Прагу, оборвалась. В течение нескольких часов связисты, как ни бились, не могли соединиться ни с Рыбалко, ни с Лелюшенко.

«…После того как связь прервалась, можно было, конечно, попытаться запросить штабы по радио открытым текстом, но этого не хотелось делать. Да и расстояние было довольно солидное, плюс горы не гарантировали успеха. Тогда я направил самолет из эскадрильи связи штаба фронта. Рассчитал по времени. В любом случае через два часа он должен был вернуться. Но прошло три часа, а самолета нет. Пришлось звонить в 13-ю армию и брать в оборот Маландина. Тот ответил, что послал в Прагу машину с несколькими офицерами, но докладов от них еще нет. Я приказал ему продублировать эту попытку, направить офицеров связи в Прагу на самолетах.

Время шло, а самолеты не возвращались, и новых донесений по-прежнему не было. Я послал еще одного офицера из оперативного управления штаба фронта на самолете связи и одновременно приказал Красовскому поднять группу боевых самолетов и поручить летчикам с малых высот выяснить обстановку в Праге. После их возвращения мы узнали, что в городе никаких боевых действий уже не наблюдается, а на улицах толпы народу.

Было ясно, что Прага освобождена, но ни одного вразумительного доклада ни от одного из командующих армиями так и не было.

Как выяснилось потом, причиной тому было ликование пражан. На улицах шли сплошные демонстрации. При появлении советского офицера его немедленно брали в дружеский полон, начинали обнимать, целовать, качать. Один за другим в “окружение” попали все мои офицеры связи – поцелуи, угощения, цветы…

Потом в этих же дружеских объятиях один за другим оказались и старшие начальники – и Лелюшенко, и Рыбалко, и подъехавший вслед за ними Гордов. Никому из них не удавалось выбраться из Праги на свои командные пункты, к своим узлам связи и подробно доложить обстановку.

Время от времени ко мне поступали сообщения по радио, но все они были, я бы сказал, уж чересчур краткими: “Прага взята”, “Прага взята”, “Прага взята”… А мне необходимо было доложить Верховному Главнокомандующему не только то, что Прага взята, но и при каких обстоятельствах взята, какое сопротивление было встречено и где. Есть или уже нет организованного противника, а если есть, то в каком направлении он отходит.

Словом, день освобождения Праги был для меня очень беспокойным. Пропадали офицеры связи, пропадали командиры бригад и корпусов – все пропадали! Вот до чего доводит народное ликование!»

Меня часто спрашивают о том, каким был в жизни Конева последний день войны. Отец рассказывал, что слушал приказ о взятии Праги и о завершении Великой Отечественной войны на передовом командном пункте, на котором также находились многие из его соратников. А со всех сторон гремели победные салюты, весна была в разгаре, повсюду благоухала цветущая сирень и было такое чувство, будто заново увидел природу, – вспоминал отец.

В дневнике моей мамы я нашла короткую запись – мама, как человек преданный и любящий, тонко уловила настроение того дня, о котором всегда сдержанный отец предпочитал не распространяться. Она пишет, что глаза отца в тот момент увлажнила слеза – впервые за всю войну. Я ей очень благодарна за эти строчки памяти. Не будь их, слова «праздник со слезами на глазах», возможно, так и остались бы для меня, не знавшей войны, поэтической метафорой. Теперь же они исполнены глубокого смысла, как и особенно любимая папой сирень, навсегда ставшая для него символом войны, свободы, победы, в достижение которой ему пришлось вложить всю свою жизненную энергию, все силы.