Без зла

Предисловие. Голос и чудо Ульяны Меньшиковой

Чудо идёт страшными дорогами. Они кривые, ни одной прямой. На них не леший, не русалка, сидящая на ветвях, нет — там мёртвая медвежья лапа из русских сказок. «Скырлы, скырлы, скырлы...»

Я с детства боялся этого звука. Которого в жизни никогда, кстати, не слышал. Скырлы, скырлы, скырлы. Кто так ходит? Смерть и чудо. Они всегда рядом идут.

Я всего четыре раза разговаривал с Ульяной Меньшиковой. Один раз, случайно встретившись в метро, один раз, когда сказали друг другу три-четыре слова на премьерном показе фильма Авдотьи Смирновой, и два раза по телефону. Но меня поразило, как она напевно говорит: как будто поёт. Даже когда разговор о тревожном. Видимо, это в ней сказывается её регентское настоящее. Но писатель — это всегда только голос, всегда только речь: не чирканье по бумаге, не стук по клавишам. Литература вырастет всегда из голоса.

«Абсолютное счастье, когда те, кого мы любим, возвращаются. Пусть даже и чуть задержавшись, можно и подождать, главное, что они, твои родненькие, придут, поцелуют и пожалеют тебя. Хворого, лысого, страшного, но от этого не менее любимого своего дитёнка. Счастье, когда мама молодая, весёлая, ещё учится и шлёт тебе посылки с апельсинами и книжками, и, вообще, она скоро-скоро приедет».

Ульяна Меньшикова пишет про людей. Там, в книге, её самой очень мало. Я в своё время запомнил, как умные две женщине дали совет одной молодой поэтессе: «Постарайтесь думать о других. Про них рассказывайте. Поверьте: во всех нас (в нас, в вас, в старых, в молодых) нет ничего интересного. А в них — есть!»

Ульяне этот совет не давали, но она ему следует.

«Наш район был совсем новый, без асфальтированных дорог и дорожек на тот момент. Всю осень мы месили глину и землю резиновыми сапогами, а к зиме вся эта жижа застыла комками, клубками и как придётся. И юные нелюбители меня, смеха ради, начали кидать мне в спину мёрзлые глиняно-земляные комья. Сначала это было не очень больно. Только приходилось каждый день чистить пальто и мыть голову, потому что коса на тот момент была ниже пояса и в неё постоянно забивалась грязь. А потом мальчики вошли в раж, и мёрзлые комья летели снарядами туда, куда попадут, оставляя большущие синяки и кровоподтёки».

Удивительное дело. Рассказывая, как её в детстве травили, автор рассказывает больше не о себе, а о них, травящих. Причём местоимения «я» не становится меньше, особых портретов своих мучителей автор не оставляет, но фокус наведён на них. Крупный план, внимательная камера. Мы почему-то видим именно их — глупых, скучных, сбившихся в стаю для унижения слабого, злых, погибающих в этом коллективном падении, но людей. И их жалко. Даже больше, чем героиню, которая объект погони. Потому что она победитель, а они нет. Тут и происходит этот фокус (фокус тут и в значении маленького чуда, и в значении наведения резкости): они тоже люди. У одного из них оторван воротник. Он плачет. Ему обидно и гадко. От самого себя. «Мы с мамой их простили». Так говорит не героиня текста, так говорит сам текст. Нет смысла писать текст, который не простит. И это тоже один из уроков кривых путей настоящего чуда.

«Я хочу признаться в любви», — в одном месте своей книги пишет Ульяна. Я тоже хочу признаться в одной вещи. Я атеист. И текст, пронизанный реалиями церковной жизни, упоминаниями Бога, должен как будто быть мне чужд, непонятен, не нужен. Но это не так. Он, этот текст, мой. Потому что любовь не имеет имени, она имеет только вектор и усилие.

...Я очень люблю одну историю (я о ней рассказывал уже, но не жаль и повторить). Эта история произошла в Японии. Начну издалека.

Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует... всё покрывает, всему верит, всего надеется, всё переносит.