Безальтернативная история

Хотя, как знать, может, после пересуществования есть ещё и перепересуществование? Эдакая реинкарнация с памятью, которая в отличие от обычной позволяет запомнить прежнюю жизнь. Иначе что толку перерождаться, если ты не помнишь себя прежнего, а, значит, без разницы, ты ли это переродился или родилась новая личность? Интересно, сколько жизней человеку даёт природа?

Хотя чушь всё это! Загранье, если оно есть на свете, выглядело бы странно и непонятно. Ведь папа Виктора, исправляя ошибки молодости, мог жениться не на маме, а на маминой подруге. И тогда Виктор не должен был переродиться, но тогда его бы природа лишила второго шанса по вине отца. Либо Холодов родился бы и не родился одновременно, и подобных ему полурожденцев были бы миллионы. И выглядел такой мир бы не так, как это место.

Сколько ему лет? Невозможно понять. Может, он — первоклашка Витенька, чистенький и опрятный, а, может — старшеклассник Витька, отличник и активист, которого учителя родной школы «ведут на медаль». Или подающий большие надежды студент Холодов, приехавший в родной городишко на каникулы. А время какое сейчас? На родные девяностые из детства не похоже: слишком всё благополучно и спокойно. Какие-то идеализированные семидесятые: для кого-то эпоха застоя, а для кого-то — период подлинной стабильности.

Он уже в родном дворе, по нынешним меркам пустынном, не забитым кредитным автохламом всех марок. Вот и знакомый подъезд с деревянной дверью, на которой чья-то хулиганистая рука выцарапала «Витька + Маринка = любовь до гроба». Он увидел в окне бабушку, живую и здоровую. Пока молодые родители на работе, старушка хлопотала на кухне: стряпала пирог с капустой, чтобы покормить пришедшего из школы голодного внука Витеньку, единственного и поэтому балованного. Сильно сжало сердце, и Холодов понял, что он не сможет сейчас подняться на второй этаж, позвонить в дверь и обнять бабушку: слишком много эмоций свалилось на него в последние дни. Он сделает это позже.

Обогнув родной дом, Виктор прошёл к частному сектору. Дорожка вывела его на берег Шума. Он знал куда идти: нужно дойти до старой ивы, наклонившейся к воде, в дупле которой старшие парни прятали запретные сигареты, и возле которой они с Маринкой когда-то дали клятву в вечной, нет, не любви, а дружбе. О любви тогда он, бойкий с парнями и косноязычный с девушками, не решился бы сказать.

Там, за памятной ивой, возле подвесного моста, у которого поломана доска посередине, есть маленький домик. Когда-то там жила прабабушка Виктора, которую он не знал. Она умерла давно, и родители использовали домик как дачу. Там был приличный огород, где они сажали картошку всей семьёй, и несколько яблонь с очень вкусными яблоками. Домик и сейчас стоял там: покосившаяся избушка со скрипучими воротами. Виктор открыл калитку и по-хозяйски вошёл во двор. Клубника уже поспела, и он сорвал на ходу несколько ягод. Когда-то в школе пятиклассник Витя умничал, доказывая, что «Виктория» — это не клубника, а садовая земляника.

Ключ, как всегда, лежал на своём месте, под крыльцом, а в избушке пахло какими-то травами и выпечкой. Видимо, запах въелся в стены навсегда. Войдя в комнату, Холодов огляделся и заметил несколько чужеродных предметов, которых не могло быть в той, «настоящей» избушке. Одну стену занимал высокий стеллаж с книгами: русская и зарубежная классика, справочники по матанализу, дифурам и общей физике… Целую полку занимал многотомник «Теоретическая и прикладная мемористика», которого не существовало ни в Витином детстве, ни в юности. А на стареньком неустойчивом трёхногом столе, покрытом скатертью с бахромой, лежал чужеродным телом новенький ноутбук.

И только тогда Виктор понял, куда он попал, но не понял почему. Его занесло в личный пропос, его интимную и сугубо личную частичку финитума, его персональный предел мечтаний. Вот почему он чувствовал невероятное спокойствие и умиротворение.

Он устал общаться, устал от толкотни, от людей и от собственной бестолковой жизни. Подавал надежды в школе, отличник, гордость родителей, в институте — победитель сначала студенческих олимпиад, потом — участник научных конференций, споривший на равных с преподавателями. А затем — оступившийся, вставший на скользкую дорожку жулик, уставший в первую очередь от себя, злой на весь белый свет.

Холодов всегда был общительным и обаятельным, но ненавидел общение. У него не было близких друзей, и всю свою сознательную жизнь он прожил одиноким волком. Общаться ему приходилось по необходимости; это получалось, но он этого терпеть не мог. Будь его воля, он бы заперся с книгами и не выходил бы сутками во внешний мир, витая в облаках теоретической мемористики. Кто знает, будь другие времена, он, быть может, и не стал бы преступником, а был бы если не учёным с мировым именем, то забавным странноватым сумасшедшим гением. Теперь его личный пропос давал ему такую возможность.