Безбрежней и медлительней империй

– Лесу мы могли показаться лесными пожарами,– сказал Мэннон.– Ураганами. Опасностями. Неукорененность должна представляться ему чуждой, страшной. И если он и есть сознание, то кажется более чем вероятным, что он мог узнать о присутствии Осдена, сознание которого – если только он не в обмороке – постоянно открыто для связи со всеми другими; Осдена, распростертого в страданиях и в испуге внутри него, а в сущности – в нутре его. Неудивительно, что им овладел испуг…

– Не "им",– сказал Харфекс.– Здесь не существо, не громадное создание, не субъект. Здесь в лучшем случае может быть только функция…

– Здесь есть только страх,– сказал Осден. Какое-то время они молчали, вслушиваясь в обступившее их безмолвие.

– Вы о том вырастающем у меня за спиной, которое я все время чувствую? – спросила подавленная Дженни Чонь.

Осден кивнул:

– Все вы чувствуете его, как бы глухи ни были. Эскуане хуже всех, у него ведь действительно есть определенные эмпатические способности. Он мог бы и передавать, если бы обучился, но уж слишком он слаб – он навсегда останется только медиумом, и ничем другим.

– Послушайте, Осден,– сказала Томико,– но вы-то можете передавать. Вот и передайте ему – лесу, страху вокруг нас,– передайте, что мы не причиним зла. И коль скоро он обладает или сам является неким аффектом, который в переводе на наши ощущения воспринимается как эмоция, не могли бы вы сделать обратный перевод? Отправьте сообщение: "Мы безвредны, мы настроены дружественно".

– Вам следует знать, Хаито, что никто не может отправить ложное эмпатическое сообщение. Нельзя послать то, чего нет.

– Но мы и в самом деле не злонамеренны и настроены дружественно.

– Так ли? В лесу, когда вы меня подобрали, вы испытывали дружелюбные чувства?

– Нет. Страх. Но страх – его, леса, этих растений, не мой собственный, верно?

– Какая разница? Это всё, что вы чувствовали. Да как вы не поймете,– Осден уже кричал,– почему я не выношу вас, а вы все – меня? Как вы не поймете, что я ретранслирую любую негативную или агрессивную эмоцию, которую вы испытываете ко мне, с первых же минут нашего знакомства? С благодарностью возвращаю вашу же враждебность. В порядке самозащиты. Вроде Порлока. Но у меня-то это действительно самозащита, автоматическая реакция, отработанная мной единственно для того, чтобы заместить первоначальную мою защиту, тотальный уход от окружающих. Проклятый замкнутый цикл, самоподдерживающийся и самоусиливающийся. Вашей исходной реакцией на меня была естественная неприязнь к калеке, теперь это, конечно же,– ненависть. Вы и сейчас не можете понять, о чем я? Этот лес-сознание передает теперь только ужас, а значит, единственное сообщение, которое я могу отправить,– ужас, ибо, подвергаясь воздействию ужаса, я ничего иного испытывать не могу!

– Что же нам тогда делать? – спросила Томико.

– Перенести лагерь,– не задумываясь, подсказал Мэннон.– На другой континент. Если растения-сознания есть и там, они заметят нас позже, чем заметил лес, а может быть, и вовсе не заметят.

– Что могло бы явиться существенным облегчением,– чопорно заметил Осден.

Остальные смотрели на него с вновь возникшим любопытством. Он раскрылся, они увидели его таким, каким он был,– беспомощным человеком, попавшим в ловушку. Может быть, они, подобно Томико, поняли, что ловушку эту, его бесцеремонный и жестокий эгоизм, соорудил не Осден, а они сами. Это они построили клетку и заперли его там, а он, как обезьяна в зверинце, швырялся из-за прутьев отбросами. Кто знает, каким бы он предстал теперь перед ними, прояви они при встрече с ним доверие, найди в себе достаточно сил, чтобы попытаться полюбить его.

Никто из них не оказался на это способен, а теперь уже слишком поздно. Будь у нее время и возможность уединиться с Осденом, Томико могла бы исподволь выпестовать неспешное созвучие чувств, основанные на доверии согласие, гармонию; но времени не было, они должны были выполнять свою работу. Да и пространства не было – достаточного, чтобы сотворить такую-то громаду, вот и приходилось обманываться симпатией, жалостью – убогими заменителями любви. Ей даже и это заметно прибавляло сил, но ему было слишком мало. А ведь могла бы она прочесть на этом освежеванном лице, в какое бешеное возмущение приводит его не только любопытство остальных, но и ее, Томико, жалость.

– Пойдите прилягте, рана опять кровоточит,– сказала она, и он послушался.