Бездна

Котин лгал. Он знал, что никакого суда не будет (в общепринятом смысле). Уже третий год приговоры по пятьдесят восьмой статье выносили или «тройки», или Особое совещание. «Тройки» работали на местах (состав «тройки» был неизменен: в неё входил начальник областного УНКВД, первый секретарь обкома и главный прокурор области). Особое совещание окопалось в Москве и пропускало через себя прорву дел, стекавшихся со всех концов страны, иногда успевая рассмотреть по тысяче дел за день. Понятно, что ни о какой объективности речи не шло. Судьи в глаза не видели подследственных. Приговоры выносились списками на основании предельно кратких и самых общих сведений из следственных дел; сведения имели сплошь обвинительный уклон и имели вид окончательно доказанного факта, а все оправдательные мотивы даже и не оглашались. Да и какой дурак будет вникать в десятки и сотни тысяч крайне запутанных историй со множеством лиц и событий? Не поедет же комиссия из Москвы за пять тысяч вёрст, чтобы на месте проверить полноту собранных доказательств? И потом если оправдаешь одного, то придётся оправдывать и всех остальных (потому что все дела страшно перепутались и сплелись между собой, и теперь сам чёрт не разберёт, кто там прав, а кто не очень)!

Но если ты выпустишь на волю целую армию врагов народа, то сам неизбежно окажешься врагом и диверсантом; другие люди будут сидеть в твоём кабинете и подписывать тебе смертный приговор. Это было предельно ясно и судьям, и их секретарям, и последней уборщице, а потому машина работала исправно, без сбоев и задержек. Приговоры штамповались с точностью автомата и неотвратимостью рока. И никаких тебе адвокатов, последних слов и апелляций! Тем-то и хорошо было Особое совещание, что представить на его суд можно было любое, самое вздорное дело, самую невероятную чушь! Всё равно никто ничего проверять не будет. Вот и слали с мест всё то, что не могли хоть как-то связать и склеить. Стоило подследственному поставить свою подпись на протоколе об окончании следствия, как судьба его была уже решена. Остальное происходило без его участия и как бы само собой (подпись подследственного вполне логично истолковывалась как согласие с предъявленным обвинением). Приговор будет вынесен заочно, а осуждённому просто объявят его срок (за день до отправки на этап). Но иногда не делали даже этого. Просто отправляли человека в дальние дали, предоставляя лагерному начальству самому объясняться со вновь прибывшим контингентом.

Всё это Котину было известно очень хорошо. Он сознательно обманывал Петра Поликарповича, внушал ему ложные надежды и рисовал перспективу, которой не было в помине. Так он мстил ему за несговорчивость, за упорство и за въедливость. А ещё – по привычке, потому что точно так же поступали со всеми остальными подследственными (кого не успели расстрелять). Он разыгрывал комедию, уверенно давал разъяснения и уговорил-таки подследственного написать заявление на имя своего начальника, майора госбезопасности товарища Смирнова. Когда Пётр Поликарпович окончательно убедился в бесполезности своих речей, он взял ручку, подвинул к себе лист жёлтой бумаги и стал писать заявление о пересмотре дела. Он писал с полной верой в то, что его обращение будет внимательно рассмотрено, а указания на очевидные несуразности обязательно сыграют свою роль. Потому что не может нормальный человек игнорировать очевидные вещи и здравый смысл! Пётр Поликарпович написал среди прочего, что более десяти лет не видел ни Яковенко, ни Лобова, ни всех других лиц, в сговоре с которыми его обвиняют. Отдельно отметил, что у него в доме не было найдено ни одной компрометирующей его бумаги или предмета. В очередной раз обратил внимание на своё героическое прошлое и боевые заслуги и призвал в свидетели здравый смысл, выразившись в том духе, что при любой другой – «несоветской власти» его ожидала бы «петля». В своих злоключениях он винил «клеветников-недоброжелателей», давая понять таким образом, что на сотрудников НКВД зла не держит. Виноваты «клеветники» – и вся недолга. На советскую власть он не обижается, а значит, если его теперь отпустят, будет, как и прежде, бороться за её высокие идеалы, не щадя жизни и не жалея сил.