Бездна

Всё было хорошо в этом заявлении. Кроме одного: никто и не думал его читать. Лейтенант Котин аккуратно подошьёт его к делу, а перед этим пробежит глазами старательно выписанные строчки. Одобрит про себя грамотное изложение, а собственно содержание оставит его равнодушным. Пламенные призывы и логические выводы не вызовут у него никаких эмоций, словно бы речь шла о каких-нибудь китайцах, живших за четыре тысячи лет до Рождества Христова. Главная цель была достигнута: протокол подписан и все необходимые бумаги собраны. Это злоупорное дело наконец-то было закончено. Не беда, что обвиняемый не признал своей вины, а обвинения основывались на показаниях лиц, которых сам Котин никогда не видел и не допрашивал. Совесть его была спокойна уже потому, что дело это начинал не он. А кроме того, добытые им письменные отзывы на книги Пеплова вполне тянули на десятый пункт пятьдесят восьмой статьи. Он почитал в глубине души Пеплова дураком за то, что тот не согласился на этот пункт. Ведь дело предельно ясное. По десятому пункту людей судили за простой анекдот, рассказанный в курилке! Вполне серьёзно давали пять, шесть и восемь лет за то, что кто-то неосторожно похвалил зарубежный роман или пожаловался на дефицит мыла. А тут – целых пять письменных отзывов, в которых совершенно чётко сказано про сочувствие меньшевикам и эсерам и даже самому главному врагу – «обер-бандиту Троцкому». Тут уже любому должно быть ясно: состав преступления налицо, преступник должен быть наказан! Что и произошло. Советская власть зря никого не наказывает. Бывает, правда, иногда перегибает палку. Но без этого не обойтись. Время теперь тревожное. Война вот-вот начнётся. Не до сантиментов. Чем скорее все это поймут, тем лучше. Так рассуждал не злой и не глупый человек, затянутый в безжалостный механизм репрессий против собственного народа, призванный решать вопросы жизни и смерти вполне мирных граждан, никак не понимавших, за что их так жестоко карает советский закон.

Для Петра Поликарповича вновь потянулись недели и месяцы тягостного ожидания. Дело его было отправлено в Москву, сам он коротал дни и ночи всё в той же камере. Силы его убывали день ото дня. От былого здоровья не осталось и следа. Природная жизнерадостность сменилась апатией и предчувствием чего-то невыразимо ужасного. По ночам, в бредовых снах, ему мерещилась мёртвая дочь. Он видел запрокинутую головку и посиневшее, неузнаваемое лицо. Среди ночи он вскакивал с криком ужаса, а потом долго сидел сгорбившись, тяжело дыша и обливаясь по́том. Глаза невидяще смотрели перед собой, кулаки судорожно сжимались – так, что ногти врезались в ладонь. Иногда он видел во сне жену – тоже мёртвую, посиневшую и страшную, не похожую на себя. И почти каждую ночь его душил кошмар: он задыхался в мутном потоке, его неудержимо несло к обрыву; он метался и хрипел, впадая в беспамятство, пока не вскакивал с воплем, ударяясь головой о железную стойку. Сокамерники не обращали внимания на эти выходки. Лишь кутали головы в тряпки и переворачивались на другой бок. Подобными сценами их было не удивить. Глубокое равнодушие владело этими несчастными людьми. Каждый думал лишь о себе, о своей загубленной жизни. Просыпаясь утром, Пётр Поликарпович дивился этим кошмарам, не понимал, почему ему мерещатся такие ужасы. Он знал, что жене и дочери ничего не грозит, но наступала ночь, и всё повторялось.

Тревога отступала, когда он получал посылку от жены. Это случалось раз в месяц. Тогда он приободрялся, светлел и на несколько дней возвращал себе ровность духа. Но продукты скоро заканчивались, и опять наваливалась апатия. Жить не хотелось. В такие минуты он написал последнее своё стихотворение, которое посвятил «Дорогому, верному другу и жене Светлане». Человек, из-под пера которого совсем недавно выходили бодрые, жизнеутверждающие повествования, в которых добро всегда побеждало зло, а справедливость неизменно торжествовала, теперь, сидя в советской тюрьме, исторгал из души совсем иные звуки: