Бездна

Страстная убѣжденность сестриной рѣчи пронимала его насквозь; она забирала его теперь за самые корни тѣхъ мучительныхъ сомнѣній, которыя не разъ охватывали его душу въ продолженіе его революціонной эпопеи и противъ которыхъ каждый разъ ратовала его воля съ тою же энергіей, съ какою выступали древніе отшельники на борьбу съ соблазнами искушавшаго ихъ духа тьмы.

— Да, преступленіе — и худшее изъ всѣхъ! подтвердила она съ какою-то неженскою силой выраженія:- вы подъ именемъ свободы хотите навязать ему деспотизмъ, въ тысячу разъ ненавистнѣйшій, чѣмъ тотъ, отъ котораго вызываетесь избавить его; вы насиловать совѣсть его хотите, снести съ лица земли то, что искони ему дорого и свято — и замѣнить это… Чѣмъ замѣнить? воскликнула она зазвенѣвшимъ вдругъ какою-то безнадежностью голосомъ, — что могли бы дать мы, ты подумай, этому народу вмѣсто боговъ, которымъ молится онъ до сихъ поръ?… Вѣдь у всѣхъ у васъ идеала никакого нѣтъ, кромѣ все той же революціи, во что бы ни стало!… Развѣ этимъ можетъ быть живъ человѣкъ народа, выросшій на иныхъ…

Братъ перебилъ ее еще разъ (онъ видимо хватался за послѣдній аргументъ свой):

— Мы ничего не намѣрены "навязывать"; мы стремимся уничтожить тотъ старый, сгнившій до тла сословный и правительственный строй, который препятствуетъ свободному проявленію народной воли, — мы анархіи хотимъ!…

— Анархіи, да, знаю… Ну, хорошо! а тамъ что?

— Тамъ, молвилъ онъ, качнувъ головой снизу вверхъ, — тамъ сама жизнь покажетъ, что нужно будетъ дѣлать [8].

— А хочешь, я тебѣ скажу, чѣмъ бы выразилась эта народная воля, если бы вы какъ-нибудь, помимо ея, успѣли разнести "старый правительственный строй" и замѣнить его вашею анархіей? Онъ, народъ, призвалъ бы того же Царя, противъ котораго вы идете, и чѣмъ безпощаднѣе сталъ бы расправляться Царь съ вами, "бунтовщиками", тѣмъ выше поднялся бы онъ въ его глазахъ… Дико это, невѣжественно, — какъ хочешь разсуждай, — но для меня это такъ же неопровержимо теперь, какъ то, что предо мною эта свѣча горитъ!..

Молодой револкщіонеръ прыгнулъ съ мѣста, словно ужаленный.

— Такъ что же изъ словъ твоихъ вывести слѣдуетъ? что мы не только не нужны, но еще и вредны тому сахому, скованному по рукамъ и ногамъ, русскому человѣчеству, мужику и рабочему, на освобожденіё котораго обрекли мы свою жизнь, — что мы же, мы — злодѣи его и губители?…

— Не нужны ему и вредны для самихъ себя, да, молвила Настасья Дмитріевна, усиленно переводя дыханіе;- я чувствую, какъ это тяжело тебѣ слышать отъ меня, чувствую по той мучительной внутренней работѣ? чрезъ которую сама я прошла, пока дошла до того? что ты теперь отъ меня слышишь… Вѣдь и мнѣ досталось это не легко, Володя, не легко было мнѣ отказаться отъ того, на чемъ воспитали мы себя съ тобою съ тѣхъ самыхъ поръ, какъ стали самостоятельно думать… Когда ты рѣшился итти тогда, полтора года назадъ, послѣ этого письма къ тебѣ отъ Волка, я уже прозрѣвала нашу фальшь, чуяла ошибку, но ничего не сказала тебѣ, не останавливала, — я еще не довѣряла вполнѣ своимъ впечатлѣніямъ… Ты для меня, ты знаешь, былъ до сихъ поръ самое близкое существо на свѣтѣ,- но ты знаешь тоже, что я сумѣла бы пожертвовать всѣмъ, начиная съ себя самой, тому, что для меня истина; я духомъ не робка и не слабонервна. Я понимала хорошо, на какую опасную игру ты шелъ тогда, и не отговаривала тебя ни единымъ словомъ потому, что ваше — наше еще тогда для меня — дѣло казалось еще мнѣ великимъ и необходимымъ… Еслибъ я продолжала въ него вѣрить, я, не моргнувъ глазомъ, приняла бы вѣсть о ссылкѣ твоей въ Сибирь; я видѣла бы въ тебѣ мученика святой идеи, которой покланялась всю жизнь… Но теперь, когда ты самъ на себѣ испыталъ весь этотъ обманъ, я не могу, я должна тебѣ все выговорить. Безсмысленно итти на каторгу и унести съ собою за это въ награду презрѣніе и проклятіе того самаго народа, который ты воображалъ себѣ облагодѣтельствовать… И ты самъ это чувствуешь, самъ понимаешь, Володя! горячо вскликнула дѣвушка, — не можешь не понимать…

Она замолкла мгновенно, пораженная видомъ мучительнаго страданія, которое прочла теперь на его лицѣ. Онъ былъ блѣденъ какъ полотно, губы его дрожали…

— Къ чему ты это мнѣ говоришь!… забормоталъ онъ прерывавшимся голосомъ:- еслибъ я и въ самомъ дѣлѣ… къ чему говорить!… Итти мнѣ назадъ — развѣ это возможно? Отказаться… отъ революціи значитъ не жить болѣе… Вѣдь это — ты вѣрно сказала, — одно, одно, что у насъ есть!…

Она трепетно и безмолвно прислушивалась къ его словамъ, опустивъ глаза, чтобы не смущать его ихъ выраженіемъ, чтобы дать ему полную волю выговорить все, что лежало у него на днѣ души и неудержимо, чуяла она, просилось теперь наружу.

Онъ зашагалъ еще разъ по комнатѣ, сожмуривая вѣки какъ бы отъ какой-то внезапной физической боли.