Бездна

теперь не знает. Было сверкающее лазурное утро, тонкие иглы золотистых солнечных лучей

кололи кожу, и когда они коснулись моих век, я открыл глаза, а она еще спала. Солнце заставляло

ее спутанные каштановые волосы отливать медью, она лежала раздетая, разметавшись по постели,

и я бережно укрыл ее одеялом, стараясь не разбудить. И почувствовал в тот момент, как сердце

сдавливает что-то непреодолимо-щемящее. Словно жалость о чем-то, чего не будет никогда. И

тогда я вытащил из ящика лист бумаги и стал писать, ломая грифель короткого карандаша,

стремясь хоть в нескольких штрихах перенести в слова малую толику переполнявших меня

ощущений. Сейчас я был бы рад порвать в клочки сделанную тогда фотографию собственной

души – потому что каждое прикосновение к памяти болезненно бьет меня многовольтовыми

электрическими разрядами. Но время вновь посмеялась надо мной, как, наверное, смеются черти

над грешниками, оказавшимися по ту сторону земной жизни – слова слетели с бумаги, легли на

музыку и стали хитом. И я больше не имел права забывать их.

Влага сладких губ и ни слова о любви

скоростная трасса без начала и конца

она закончится в аду если еще не там

и я уйду, не запомнив твоего лица...

Я был не только шаманом, призывающим неведомых Богов – я был еще и мишенью. Я

притягивал колючки чужих взглядов, словно магнит, они сплетались для меня терновым венцом, и

если бы моя кожа ощущала взгляды так же явственно, как и разум, она давно была бы вся порвана

и украшена разводами из крови и сукровицы. И я должен был принимать эти взгляды и отвечать

на них. Я пел – и потому не мог позволить себе притвориться зеркалом или рассеянно глядеть

поверх голов, как это иногда делали наши гитаристы. Я пел и смотрел им всем в глаза, в глаза,

полные слепого, почти безумного уже восторга, и еще чего-то, похожего на неверие. Каждому в

душу - в такие моменты мне действительно казалось, что я имею власть над их душами.

Ты можешь отыграть миллион концертов, проклясть себя тысячу миллионов раз за то, что

выбрал публичное ремесло, можешь возненавидеть это ремесло, но ты никогда не избавишься от

его клейма – потому что тебе всегда будут льстить такие взгляды, растерянные и преданные безо

всякой меры.

6

Отпусти, отпусти мне мои грехи, чужая молодость и чужая влюбленность... отпусти...

Впрочем, в глубине души я понимал, что вся эта острота ощущений – всего лишь действие

кокаина, перемешенного с выпитым утром бренди. Я давно уже разучился выступать без дозы,

просто не мог иначе выложиться – правда, сейчас я иногда терял нить песни и путался в словах, но

зал услужливо помогал мне, а все остальное можно было бы с легкостью принять за

импровизацию...

Я буду падать бесконечно, бессмертный как вамп

я стану другим под светом неоновых ламп...

Гляделки, гляделки, старая детская игра. Только после того, как ты сыграешь в гляделки с тем,

кто пришел слушать, как ты поешь, ты ощутишь в полной мере свою власть над ним. Эта

ненастоящая власть – он, зритель, сам с радостью отдает себя на твою волю на эти несколько

часов, позволяя твоей музыке терзать свои нервы. Но только ты глядишь ему в глаза, и все

меняется. Ты ощущаешь энергию и эйфорию, струящуюся из его зрачков, и ты знаешь: стоит тебе

лишь протянуть к нему руку – и энергия эта станет в сотни раз мощнее. И вся она будет дариться

тебе, одному только тебе. Впервые испытав это в каком-нибудь захудалом клубе, где после

концерта ты еще будешь пить пиво вместе с теми, для кого играл, ты уже не сможешь удержаться

и захочешь пережить это снова: ощутить власть, почувствовать себя ведущим в какой-то

сумасшедшей ролевой игре. Сцена – это пьедестал. Сцена – это алтарь. Того, кто выходит на

сцену, эта ролевая игра ставит выше, и ты осознаешь, как льстит тебе это распределение ролей,

когда они через некоторое время после концерта, болтая с тобой вроде бы на равных, еще смотрят

на тебя снизу вверх, как на сошедшее с небес божество.

О, эта игра взглядов и жестов между сценой и залом... между нами возведена была невидимая

грань, похожая на тонкую стеклянную стену – а все мы были глупыми маленькими детишками по

разные стороны этой стены, мы смотрели друг на друга, трогали стекло руками и улыбались.

Гляделки, глупая старая детская игра.

Я буду падать бесконечно, бессмертный как вамп

я стану другим под светом неоновых ламп,

Они заменят мое утро искусственным светом

в бездне вечной ночи не так уж плохо жить

когда знаешь, чего хочешь, и не жалеешь об этом...

Струны рвались и музыка превращалась в льющуюся отовсюду бесконечность, отдающую

цветными сполохами и рваными тенями с запахом паленого. Слова искрились сотнями граней, о

которых я раньше даже не подозревал. Я знал, как выгляжу сейчас со стороны – с искаженным

фальшивой, но одновременно с этим почти искренней мукой лицом, швыряющий себя на колени

перед этим залом, а на проигрыше – закрывающий глаза и раскидывающий руки крестом, чтобы

изобразить весь ужас Бездны... Я выглядел исступленным, краем сознания отмечая, что пока не