Бездна

Я присутствовал на первой эхографии и с умилением услышал стук твоего сердца. До чего же трогательным может быть мерный стук, если он исходит от сердечка весом в несколько граммов! Зато я возненавидел надменную девицу в белом халате, которая исключила меня из этого процесса. Она общалась исключительно с Пас, как женщина с женщиной, и ясно давала мне понять, что я тут лишний. Даже не отвечала на мои вопросы, так что Пас приходилось их повторять самой. На экране разворачивалось какое-то космическое действо: черный фон, колеблющийся млечный путь. Прямо как в зале NASA.

– Все нормально, – объявила девица в белом халате.

– Только пусть он будет не слишком нормальным, – вырвалось у меня.

На что она сухо ответила:

– Не советую вам шутить с этим.

Твоя мать, которая недовольно морщилась, когда ее живот смазывали холодным гелем, теперь улыбалась. Это случалось с ней все реже и реже.

В последний раз я видел улыбку на ее лице много месяцев назад. Когда мы наконец претворили в жизнь одну мою фантазию.

Спящий гермафродит

Все началось с ужина, проходившего под пирамидой Лувра в честь грандиозной выставки, посвященной эпохе Ренессанса. Разогретые обильными возлияниями, мы заговорили с директором музея о заветных мечтах – разумеется, в области искусства. Его заветной мечтой было объединить в рамках одной выставки трех самых соблазнительных лежащих женщин в истории искусства – «Олимпию» Мане, «Маху раздетую» Гойи и «Венеру Урбинскую» Тициана.

– И которая из них будет в центре? – поинтересовался я.

– Разумеется, «Венера»! Тициан написал ее специально для меня, – ответил директор, поднося к губам бокал.

Пас, надевшая в тот вечер платье с «леопардовым» рисунком, от которого рябило в глазах, не упустила случая подначить его:

– Ах, значит, именно для вас он написал ее красивый округлый живот, ее руку с кольцом на безымянном пальце, небрежно прикрывающую лобок, зовущий взгляд ее темных глаз?

Директор покраснел, а этого человека трудно было чем-то смутить. Но все же он решил обратить дело в шутку:

– А что значит действительно любить картину? Это значит ощущать ее физически. Бальзак прекрасно это сформулировал, говоря о произведениях искусства и людях, которые ими любуются: «Они узнают знатоков, зовут их, шепчут им: „Сюда, сюда!“»

И он красноречиво описал нам картину Тициана: молодую женщину, ее слегка растрепанные волосы, волной ниспадающие на плечи, ее тело, вероятно, сразу после омовения, поскольку служанки на заднем плане суетливо вытаскивают из сундука платье, чтобы хоть как-то прикрыть ее наготу от посторонних взглядов… Наконец он заметил, что разглагольствует в одиночку, а гости молчат или потихоньку уходят, и попросил оставшихся рассказать об их мечтах. Мне давно уже хотелось провести ночь в музее, одному. Вполне банальное желание, но поскольку я об этом мечтал, то и высказал его вслух. Моему примеру последовали другие, и больше мы эту тему не затрагивали.

И вот однажды Пас назначила мне встречу поздно вечером, возле пирамиды. Внутри нас ждал директор музея. Я был счастлив, как ребенок: сбывалась моя детская мечта! Я крепко обнял Пас. Не знаю, как она добилась этого «сезама». На мой вопрос она ответила только загадочной улыбкой.

Мой дорогой Эктор, я желаю тебе встретить когда-нибудь такую же Пас, которая подарит тебе такой же визит. Или, вернее, такое же странствие. Сначала будет ночь, украшенная звездами. Потом твои одинокие шаги по скрипучему паркету или по звонким мраморным плитам. Впрочем, одиночество – это не главное в такой фантастической ситуации; главное – отсутствие шума. Никто из нас не осмеливался говорить. Величественную тишину музея нарушало лишь цоканье каблучков Пас. А темноту разрезали только лучи наших фонариков.

На самом верху монументальной лестницы высилась на носу своего каменного корабля Ника Самофракийская, все такая же безголовая – точь-в-точь отставная голливудская звезда в нижнем белье, вопящая, что у нее украли драгоценности. В кружочках света наших фонариков греческие вазы демонстрировали нам свои битвы в оранжево-черных тонах: гиганты в звериных шкурах погибали от молний Зевса; Эос оплакивала смерть своего сына Мемнона, павшего от руки Ахилла; мать сжимала в объятиях тело сына, бородатого, как Христос, – это уже была pieta; Орест воздымал кинжал, которым убил мать… Целая череда смертоубийств в витринах.