Бездна

Так ко мне вернулась моя женщина. Теперь мне разрешалось спать с ней. За два месяца до родов она поехала со мной в Барселону. Мы пили коктейли на самом верху отеля W, построенного в форме паруса над морем[151]. Бармен в одежде цвета хаки орудовал длинными ножами. Для приготовления коктейлей он не резал фрукты, а грубо кромсал их. Сок стекал длинными сладкими струями на барную стойку причудливого дизайна. Над нашими головами золотился небосвод. Мы решили слетать на Майорку. Как Шопен и Жорж Санд. Как испанский король, который был ее идолом, несмотря на некоторые щекотливые проблемы, связанные с частной охотой в Африке. А оттуда – на Корсику, к нашему другу Анри, который пригласил пожить там у него. Он мог забрать нас с Майорки на своей яхте, но я по телефону отказался от его предложения из-за беременности Пас, однако она перезвонила ему и сказала, что согласна – яхта лучше, чем самолет. Делать нечего, я подчинился.

Вспоминаю менее приятные дни, когда я беспокоился о ее нервах, о ее животе. Например, как-то вечером, во время потрясающе красивого заката в Баньяльбуфаре[152]. Мы сидели на террасе отеля, попивая коктейли и любуясь виноградниками, спускавшимися к морю. Пас на минуту вышла. За соседним столиком сидело семейство курортников – пара лет пятидесяти и их дочь, лет двадцати на вид. Они не разговаривали: и дочь, и родители уткнулись в свои смартфоны. Потом мать подошла к балюстраде, выходившей на море и виноградники, встала спиной к огненному шару, который тонул в море, и приняла «позу», а супруг сфотографировал ее, тогда как дочь, все так же молча, снимала отца, снимавшего ее мать. Я мысленно взмолился, чтобы Пас этого не увидела. Ничего страшного, конечно, не было, но любительские съемки вызывали у нее отвращение к себе самой. «Знаешь, сколько фото делается в мире за один день? – спросила она меня как-то утром, возле мыса Ферментор, где десятки зевак сбежались, чтобы запечатлеть на своих смартфонах только что разбившуюся машину. – Ну хотя бы приблизительно? Нет? Так вот, было подсчитано: десять миллионов!» – «Это ничего не значит, Пас, они просто хотят зафиксировать некий толчок или содрогание…» – «Нет, это-то и страшно. Они фиксируют содрогание, они фиксируют улыбку, ребенка, они фиксируют свою любовь… Фиксируют собственный взгляд. Как я. Сегодня фотографируют все кому не лень. Нет, пора мне с этим кончать!»

* * *

Мы плавали в корсиканских водах, стараясь избегать жгучих прикосновений медуз.

Анри прибыл за нами на своей яхте и забрал с Майорки. Я все еще вспоминаю ту минуту, когда красивые ноги Пас с ногтями, покрытыми лаком, ступили на пахнущую смолой палубу. И свой страх – как бы она не поскользнулась и не упала под тяжестью живота, как бы порыв ветра не унес ее за облака. Морской переход был спокойным, полным ленивой неги: ночи на якоре в укромных бухточках, мерный, убаюкивающий прибой, купание перед завтраком в прохладной воде, долгие бдения под звездным небом на носу яхты, когда Пас уже засыпала в каюте, утомленная солнечным жаром и купаниями в ласковом прозрачном море. Маленькое суденышко и большое блаженство.

Кожа, приятно горячая от солнца, глаза, полные света, играющего в волнах, желудок, ублаженный простой и вкусной пищей, приправленной оливковым маслом и добытой в священных глубинах нашей голубой планеты – сардинами с Сардинии, бонито из Бонифаччо.

У Анри был в Бонифаччо деревянный дом. Этот огненно-рыжий толстяк, жизнерадостный, наделенный богатым воображением, в свои пятьдесят лет чувствовал настоятельную необходимость всегда быть чем-то занятым. Колоноскопия, которую он перенес как величайшее унижение, еще и подстегнула его в этом плане: нужно жить на всю катушку! Сколько ему осталось – каких-нибудь двадцать лет? Его жена Каролина следила за тем, чтобы ежедневник мужа всегда был заполнен летними празднествами до отказа; она боялась увидеть, как Анри, оставшийся без дела, уныло, словно побитая собака, вылавливает из бассейна опавшие эвкалиптовые листья… По вечерам мы ужинали вместе. Вино, рыба, тарелки, освещенные красивыми фонариками, все это превращало наши беседы в веселый заговор. Мы развлекались вовсю. Приехал еще один гость, бывший рекламщик, – представительный, красивый, атлетически сложенный мужчина. Он жил в Швейцарии, но не из любви к горам. Продав свое агентство, он занялся разведением кофейных деревьев в Колумбии. Он часами разговаривал с Пас и даже попросил разрешения сфотографировать ее живот, против чего она совсем не возражала. Он утверждал, что никогда нельзя упускать из виду главное, и вообще был вполне приятный человек, хотя иногда выдавал фразы вроде: «Я слишком многое выиграл в жизни, проигрывая в ней».

– Какой он обаятельный, правда? – сказала мне Пас как-то вечером, лежа на постели и поглаживая живот, круглый, как шлем мотоциклиста.

Я стоял рядом, раздеваясь.

– Обаятельный? По-моему, ты преувеличиваешь.

Она приподнялась, опершись на локоть:

– Но ведь это потрясающе – вот так взять и перетряхнуть свою жизнь, разве нет?

Я ехидно ухмыльнулся: