Бездна

И, видя мой удивленный взгляд (не потому что Пас была скупой, вовсе нет, но потому что я вдруг понял: они были очень близки), Ким рассказывает:

– Время от времени она заходила в отель. Мы с ней болтали. Я несколько раз предлагала ей снять номер, но она предпочитала жить в деревне, в маленьком домике. Собственно, он служил ей мастерской, если не считать уголка, где она спала и готовила еду. У нее ничего не было, у этой девушки…

Ничего не было?! Ким явно не знает, насколько богата была Пас. Особенно в последнее время, после выставки в Лувре. Я еще говорил себе: «Сезар, старина, скоро ты станешь мужчиной на содержании…»

Ким продолжает:

– Иногда и я к ней заходила. В таких случаях она прекращала писать, и мне это было неприятно. И из-за ее работы, и из-за меня самой. Однажды я ей сказала, что мне хотелось бы посмотреть, как она пишет, я буду сидеть тихо и не мешать. Она ничего не ответила, просто закрыла дверь. В домике было еще очень светло, потому что солнце пронизывало насквозь полотнище белого коленкора, который она натянула перед окном, чтобы уберечь глаза. Ткань помогала немного умерить жару. И вот она начала писать – широкими, медленными, красивыми движениями. Голубой цвет как-то естественно ложился на белое полотнище. Один только голубой. Мне так нравилось слушать, как она называет его по-испански: azul.

И она тоже произносит это слово по-испански, неумело, но так старательно, что оно звучит как нечто прекрасное и экзотическое: «ассуль».

У нее возбужденно блестят глаза. Она описывает комнату Пас:

– Десятки банок с красками, кисти, бутылки с какими-то прозрачными составами, растворителями и другими жидкостями, уж не знаю, как они называются, с едким, неистребимым запахом. Она сидела на корточках перед своим холстом. Полная энергии и высшей просветленности. Я много раз приходила и сидела вот так, около нее. Она ничего не говорила. Она была очень красива, я таких еще не встречала. Иногда она раздевалась… – Поняв, что сказала лишнее, Ким осеклась.

Значит, Пас писала свою картину обнаженной, на глазах у Кимберли. Брюнетка и рыжая. Может, я превратно понял ее? Хочу убедиться, что это так:

– Она писала картину голая?

– Иногда… Впрочем, глупо рассказывать вам все это… – Она умолкает, потом, глядя куда-то вдаль, говорит: – Я очень любила Долорес…

Побледнев, я переспрашиваю:

– Долорес?

– Что с вами? На вас лица нет…

– Ничего, ничего… Просто это имя мне кое-что напомнило.

Она пристально смотрит на меня, словно догадывается о чем-то. Но откуда ей знать правду, я же обычный бизнесмен. В комнате невыносимо жарко. Она подходит ко мне:

– Вам как будто и вправду не по себе?

Я чувствую совсем близко ее дыхание с запахом фиников и мартини. Съеживаюсь, отступаю назад.

– Ну, довольно, – бросает она и, обойдя меня, берется за ручку двери. – Завтра утром я собираюсь нырять, мне нужно встать пораньше.

Теперь ее голос звучит резко, почти враждебно. Она открывает дверь, выпускает меня и запирает дверь на ключ.

– Я тоже завтра буду погружаться, – говорю я.

– Значит, тогда и увидимся. Доброй ночи. Рада была познакомиться.

Она протягивает мне руку и после официального рукопожатия исчезает за аркадой – менеджер с головы до ног.

Долорес? Я бреду к себе в полной растерянности. Над головой мерцают звезды, где-то рядом блеет коза, в крови горит алкоголь, все вокруг качается и плывет. Это не другая женщина – я ведь видел труп. И все-таки здесь родилась иная Пас. И эта другая занялась живописью, вышиванием, чисто человеческим ремеслом, таким далеким от технологии, от фабрики образов, которая, однако, была именно ее личной фабрикой, двигателем ее взлета. Снова и снова я перебираю в памяти все, что узнал: ее решительный разрыв с фотографией – ни позировать для снимков, ни делать их самой. Как там выразилась Ким? – «беглянка, скрывалась от правосудия…» И это имя Долорес, которым она назвалась. Перемена имени, вот что меня убивает. Человек меняет имя, когда хочет забыть прошлое. А главное, какое имя она себе выбрала! «Долорес» – ведь по-испански это «боль», это «скорбь». «Долорес» ведет свое происхождение, как и другие старинные испанские имена – Пилар, Ремедиос, – от Пресвятой Девы, Nuestra Senora de los Dolores. В переводе – Святая Дева Семи Скорбей, которую всегда изображают воздевшей глаза к небу и с сердцем, пронзенным семью мечами. Моя Пас часто говорила о ней, размышляя вслух о ее девственности, не совместимой с материнством. Вот ее слова: «Как ты думаешь, не произошло ли все – в христанской религии, я имею в виду, – от оправданий женщины, изменившей своему мужу? „Я ни в чем не виновата, Хосе, это все Бог! Я понесла от Бога, так мне ангел возвестил, клянусь тебе!“ Самая грубая ложь всегда звучит очень убедительно».

И вот она назвалась этим именем – Mater dolorosa… при том, что она-то бросила своего сына[209]. А ведь у нее никто ничего не отнимал, ни Бог, ни люди.

Меня терзал гнев.

* * *