Бездна Кавказа

На столе горела лампа на гибкой ноге под старомодным зеленым абажуром — еще одно напоминание о принципах, а вернее, о верности застарелым привычкам и склонности окружать себя сделанными на века вещами, появившимися на свет в те времена, когда мир еще не заполонили дешевые поделки родом из Китая. Правда, архаичный зеленый абажур скрывал галогенную лампу, такую мощную, что лежавший на столе лист бумаги, казалось, светился собственным светом. Бумага была девственно чистой; на краю ее лежала наготове чернильная авторучка с золотым пером и выгравированной на колпачке дарственной надписью. Современный жидкокристаллический монитор мощного компьютера скромно прятался за пределами отбрасываемого лампой светового круга, напоминая о себе лишь сонным помаргиванием желтого контрольного светодиода. В кабинете пахло дымом хорошего трубочного табака. Хозяин кабинета стоял у окна и, раскуривая трубку, смотрел, как снаружи идет снег. На нем был темно-серый деловой костюм обманчиво скромного покроя, ладно облегавший его слегка погрузневшую, но крепкую, спортивную фигуру. На обрамленной остатками посеребренных волос лысине лежал неподвижный зеленоватый блик от абажура. Табачный дым ленивыми клубами поднимался над его плечом, льнул к холодному стеклу, расползался по нему серыми, змеящимися струйками и таял, собираясь под потолком в невидимое облако. Вдоль пустой улицы, мигая оранжевым проблесковым маячком, проползла снегоуборочная машина. Глядя на нее, генерал-лейтенанту Кирюшину было трудно отделаться от мысли, что она не просто сгребает с дороги снег, а заметает оставленный бронированным «мерседесом» след.

Опустившись в массивное кресло с высокой прямой спинкой, генерал неторопливо положил в пепельницу погасшую трубку, придвинул к себе лежавший под лампой лист бумаги, с солидной медлительностью свинтил с авторучки гравированный колпачок и записал две только что сочиненные строчки. Черные чернила поблескивали в свете галогенной лампы, подсыхая прямо на глазах. Половина строфы была готова; генерал Кирюшин подумал минуты две, рассеянно постукивая колпачком ручки по вставным зубам, а потом быстро написал еще две строчки. Почерк у него был куриный, прямо как у опытного врача, и вряд ли хоть кто-нибудь, помимо самого Андрея Андреевича Кирюшина, смог бы прочесть написанное им.

Отложив ручку, генерал-лейтенант перечел свежую строфу. У него получилось следующее:

«Когда ты войдешь в заколдованный лес,
Над миром закатное знамя взовьется,
И горькое время жестоких чудес
Уйдет навсегда и уже не вернется».

Андрей Андреевич вздохнул и, отодвинув лист, занялся сложным процессом набивания трубки: выбил пепел в пепельницу, поковырялся внутри специальным металлическим стерженьком, достал из ящика пакет табака, наполнил чашечку и старательно умял большим пальцем. Он до сих пор, если выдавалась свободная минутка, грешил сочинительством — как пристрастился к этому делу в ранней юности, так по сей день и не отвык. Рифмовал он легко, не напрягаясь; творчество было для него не мукой, а наслаждением, лучшим из существующих видов отдыха (потому, наверное, что в жизни своей Андрей Андреевич не получил за него ни копейки). Но всегда, как в юности, так и теперь, в весьма зрелом возрасте, у него получалось одно и то же, а именно чепуха на постном масле. Всякий раз, накропав стихотворение и прочтя то, что вышло из-под пера, он преисполнялся уверенности, что создал нечто значительное, качественное — ну, никак не хуже того, что печатается в современных поэтических сборниках, не говоря уже о кое-как зарифмованной белиберде, коей потчуют публику поэты-песенники. И каждый раз, по прошествии какого-то времени заглянув в свои так называемые поэтические тетради, обнаруживал, что перечитывание собственных стихов не приносит ничего, кроме неловкости и досады.

Вот и теперь только что занесенная на бумагу строфа ему нравилась, и при этом он знал, что стихи плохие. Что именно с ними не так, он не понимал, но точно знал, что это никуда не годится.

На столе ожил, мигая оранжевой лампочкой и издавая приглушенное электронное курлыканье, архаичный аппарат селекторной связи. Генерал Кирюшин все так же неторопливо выдвинул верхний ящик стола, спрятал в него лист бумаги с четырьмя нацарапанными куриным почерком строчками и задвинул ящик; затем выдвинул средний, убрал в него коробку с табаком, задвинул; взял со стола специально сконструированную для разжигания трубок зажигалку, щелкнул ею, закурил, окутавшись облаком медвяного дыма, и только после этого, придавив желтоватую, как слоновая кость, клавишу громкой связи, негромко произнес:

— Слушаю.

— К вам полковник Семенов, товарищ генерал-лейтенант, — прошелестел из динамика голос референта.

— Пусть зайдет, — разрешил Кирюшин и выключил селектор.