Бездомная

Хотелось обнять ее и прижать к себе – крепко-крепко, чтобы услышать биение ее сердца и чтобы она услышала биение моего.

Хотелось сказать ей: «Я люблю тебя – позволь же мне любить себя! Больше никогда я не подведу тебя и не предам. Доверься мне. Почему ты так холодно смотришь на меня? Почему отодвигаешься на безопасное расстояние, чтобы я не мог даже прикоснуться к тебе? Я никогда больше, Кинга, не обижу тебя!»

Вместо всего этого я поставил на огонь чайник и спросил будничным тоном, словно не чувствовал к этой женщине ровным счетом ничего:

– Сделаю себе чаю. Тебе тоже?

Она сложила руки на груди и ответила вопросом на вопрос:

– Чего ты от меня хочешь?

«Хочу любить тебя», – чуть было не выронил я, но вовремя прикусил язык.

– Хочу, чтобы ты была счастлива, – вслух произнес я, зная, что звучит это как реплика из дешевой мелодрамы; но это в любом случае безопаснее, чем те три слова, которые Кинга могла понять и превратно.

Впрочем, и это тоже было правдой: я желал ее, как никогда прежде. Хотя нет, было время, когда она возбуждала такое же влечение: когда была еще непорочной, когда защищалась от моих бесстыдных рук, избегала моих жаждущих губ, высвобождалась из объятий и говорила «нет». В этот вечер я желал ее так же сильно, как тогда.

Одно ее слово, один жест – и я взял бы ее прямо в этой кухне, на столе или на полу, в коридоре, даже в ванной, если б она оперлась о дверь. Взял бы ее и на диване, и на полу у дивана. Протяни она лишь руку…

Но Кинга сделала шаг назад, еще увеличивая разделяющее нас расстояние.

– Я люблю тебя, Кинга. Дай мне шанс, – тихо попросил я, ненавидя сам себя за этот умоляющий тон. Множество женщин отдали бы полжизни, чтобы затащить меня в постель, а эта… она… Кинга…

– Ты его получишь, – холодно ответила она, не глядя мне в глаза. – Через четыре дня. Я ведь обещала. Ты выслушаешь мою исповедь, после чего или отпустишь мне грехи, или уйдешь отсюда, и тогда мы больше не увидимся. Ты получишь свой шанс, – повторила она, подняв на меня взгляд.

Что было в ее глазах? И любовь, и ненависть.

Этот взгляд был точно прикосновение раскаленного железа.

И я подскочил к ней, схватил в объятья – так, как и мечтал много лет, – впился губами в ее губы и целовал ее, пока у меня не перехватило дыхание, несмотря на ее исступленные попытки высвободиться.

Я не отпускал ее.

Мы стояли лицом к лицу, словно борясь друг с другом не на жизнь, а на смерть.