Бездомники

— Стрляй хорошенько, стаpайся, такъ перекупишь у меня. Я не подорожусь, если дв смны себ выпрошу. Куда мн съ обузой-то? Люди мы походные, странные. Гд день, гд ночь — вотъ и сутки прочь. Ахъ, да… — вспомнилъ Чубыкинъ. — Сегодня я отъ дядиныхъ приказчиковъ слышалъ, что дядя меня отъ пьянства лечить сбирается. Потха, да и только!

— Надсадишься, если ужъ насъ-то лечить начать! — засмялся Скосыревъ. — Меня лечили, въ больниц лечили, но изъ больницы-то я вышелъ, такъ еще пуще… А вдь я думалъ, что ты ужъ видлся съ дядей-то, — прибавилъ онъ.

— Говорю, что къ завтрему дядю приберегъ.

— Кто-жъ теб валенки да спиньжакъ пожертвовалъ и въ рукавицы принарядилъ?

— А это шорникъ одинъ, купецкій сынъ, когда-то мы съ нимъ вмсо гуливали. Его подковалъ.

— Вотъ поди-жъ ты! У него и шорники есть знакомые, и суровщики, и бакалейщики! — воскликнулъ Скосыревъ. — А что у кутейника есть? Вотъ хоть-бы до меня коснуться. Сегодня пошелъ къ вечерн дядю повидать. Протопопъ онъ. Всталъ я въ оград, около входа въ ризничью… Стою… жду… Показался онъ… идетъ… Я къ нему подъ благословеніе. Благословилъ и принялся мн наставленіе читать. Ужъ онъ меня ругалъ, ругалъ. Слушалъ я, слушалъ. Кротко стоялъ… Но вдругъ какъ примусъ отъ него бжалъ. Такъ и убжалъ безъ оглядки.

— Такъ безъ денежной милости и убжалъ?

— Какая тутъ денежная милость! Я радъ, что такъ-то убжалъ. Онъ стоить въ оград. Костылемъ стучитъ. Я радъ, что не сокрушилъ онъ мн ребра и чресла.

Чубыкинъ и Скосыревъ остановились передъ лавкой. Чубыкинъ вытащилъ изъ кармана штановъ пустую полубутылку и сказалъ:

— Въ обмнъ пойдетъ.

VIII

Бутылка водки была прямо изъ горлышка братски распита на улиц, около винной лавки, гд тротуаръ былъ усянъ пробками отъ стеклянной посуды, и черезъ нсколько минутъ Чубыкинъ и Скосыревъ сидли въ закусочной лавк и жадно ли большую астраханскую селедку, нарзанную на куски и политую уксусомъ.

— Важно солененькаго-то… — говорилъ Скосыревъ, прожевывая кусокъ.

— Лучше закуски и на томъ свт не надо! — откликнулся Чубыкинъ, шамкая губами — И какъ она, проклятая, въ охоту посл вина съдается, такъ это просто удивительно! — похвалилъ онъ селедку.

— Голандцы, говорятъ, ее выдумали. Имъ честь и слава!

— Да не эту. Что ты, отче Варсанофій! Та голандская, та особая статья.

— Серапіонъ, а не Варсанофій, — поправилъ Чубыкина Скосыревъ.

— Одинъ чортъ! — махнулъ рукой Чубыкинъ, взялъ сельдяную голову и началъ ее высасывать. — Та голандская, бываетъ еще шотландская. Я знаю, я вдь торговалъ у отца этимъ товаромъ. А это наша русская, матушка-астраханка.

— Правильно. Да астраханку-то наши русскіе у голандца съобезьянничали — вотъ я объ чемъ… — стоялъ на своемъ Скосыревъ. — А что вотъ давеча ты меня назвалъ: отче… То знаешь, что я теб скажу, товарищъ милый? Можетъ быть, я и настоящимъ отче былъ-бы, но сткляница меня сгубила, зелено вино. Вдь я тоже изъ-за любви погибъ.

— Ну-у… ужъ ты наскажешь!

— Золоторотческое теб слово мое, — воскликнуль Скосыревъ и продолжалъ: — Провозглашалъ я-бы теперь «Благослови, владыко», если-бы не любовь моя треклятая. Въ семинаріи я учился не важно, но голосъ былъ у меня обширный, и плъ я въ хору пвчимъ. Басъ былъ на удивленіе… Но ужъ отъ ногтей юности моей я рюмочки придерживался. Начальство и прощало меня ради голоса, но наконецъ и прощать было нельзя. Убжалъ я, нахлестался и среди буянства и шатанья по карпернаумамъ попался въ часть. Привели и водворили. Составился синедріонъ и меня, раба божьяго, вонъ.

— Порядокъ извстный, — кивнулъ ему Чубыкинъ, придвигая къ себ миску щей и взявшись за ложку.

Скосыревъ уже хлебалъ свои щи, дуя на ложку. Хлебнувъ нсколько разъ, онъ началъ опять:

— А я сирота. Куда дться? Одинъ дядя по матери. Пришелъ къ нему. А у него своихъ дтей куча и малъ-мала-меньше. «Иди, говоритъ, на вс четыре стороны, а я теб не кормилецъ». Пріютился я въ уголк и сталъ по церквамъ пть, пвчимъ. Заработокъ плохенькій… жизнь впроголодь… А вижу я, что одинъ товарищъ мой тенорокъ… и тенорокъ-то плохенькій… живетъ припваючи, каждый день и сытъ, и пьянъ, а оттого, что днемъ-то у него заработка по церквамъ, а по ночамъ онъ въ другомъ хору въ красной рубах шелковой и плисовыхъ шароварахъ въ увеселительномъ заведеніи распваетъ. Я къ нему: «другъ, нельзя-ли устроить и меня тоже?» «Съ удовольствіемъ». И помстилъ онъ меня… Сталъ я уже малороссомъ. Въ блой малороссійской рубах и въ срой бараньей шапк сталъ пть.

Скосыревъ остановился и сталъ опять хлебать, а затмъ возобновилъ прерванный разсказъ:

— Поемъ. Хоръ изъ мужчинъ и женщинъ. Бабеночки у насъ прелесть. Голосковъ нтъ, но на подборъ съ смазливенькими рожицами. А одна была, Наташей звали, такъ ужъ-совсмъ кралечка писаная. Брюнеточка, братецъ ты мой, такая, что на удивленіе. Изъ блошвеекъ. Держали ее въ хор за красоту. Голосокъ такой, что только за другими тявкала, но бойкость необычайная. Молоденькая. По кабинетамъ такъ работала, что на удивленіе. Изъ-за нея мы, бывало, чайныхъ денегъ сколько получали! Знаешь ты эту жизнь?