Бездомники

Чубыкинъ сталъ переобуваться.

— Это я по старой памяти, такъ какъ мы съ тобой, Пудка, когда-то гуливали. Вмст вдь путались-то, но отчего я не свихнулся и отчего ты такъ опустился? — разсуждалъ хозяйскій сынъ.

— Линія такая. Вы и я — охъ, какое междометіе обширное! Вы вдь трагедію-то знаете. Я мачиху полюбилъ и она была ко мн очень склонна. Ну, отецъ… Онъ выгналъ меня изъ дома. Мачиху на запоръ…

— Все-таки, ты могъ-бы жить у кого-нибудь въ приказчикахъ… Свой хлбъ добывать… А теперь милостыню просишь, спился и въ какомъ положеніи!..

— Анисимъ! Да вдь любовь… Я изъ-за любви погибаю!.. И изъ-за жалости къ ней. Изъ-за Елены. Ты думаешь, ее-то мн не жалко? Вотъ что здсь у меня…

Чубыкинъ ударилъ себя въ грудь кулакомъ, а потомъ смахнулъ съ глаза слезу.

— Забыть надо. Пойти къ отцу повиниться… — продолжалъ хозяйскій сынъ.

— Къ отцу? Да разв онъ впуститъ? Вдь онъ проклялъ меня. Помните, когда мы съ ней, съ мачихой, бжать задумали? Ты долженъ помнить. Насъ тогда у Краснаго кабачка накрыли. И вотъ онъ меня проклялъ, а ее на запоръ, на ключъ. Что-то она теперь, сердечная?..

— Недавно вмст съ твоимъ отцомъ въ театр сидла. Она-то угомонилась. Въ «Акваріум» она тутъ какъ-то лтомъ съ нимъ была. Только ты вотъ забыть и обдержаться не можешь.

— Такая ужъ планета надо мной! Ничего не подлаешь.

— Брось пьянство. Наплюй на паскудную, забудь мачиху, такъ и мы тебя къ себ въ приказчики возьмемъ. Я упрошу отца. Только ты мн долженъ дать слово, поклясться передъ иконой, что бросишь.

— Да вдь ужъ пробовалъ взять меня дяденька мой Осипъ Вавилычъ, но толку-то не вышло, — отвчалъ Чубыкинъ.

— Дядя твой помстилъ тебя въ своей лавк, а лавка его противъ оконъ твоей мачихи — ну, понятно, она тебя и раздражала. А мы помстимъ тебя служить не здсь въ лавку, а въ нашу лавку въ другомъ рынк. Подумай, Пудъ.

— Нечего думать-съ. Дянія мои многогршныя должны скончаться гд-нибудь подъ заборомъ. Умру, какъ собака — и длу конецъ. Туда мн и дорога.

— Ахъ, Пудъ, Пудъ! И говоришь это трезвый!

— Со вчерашняго дня капли во рту не было. За валенки спасибо… Но пожертвуй на баночку съ киличкой…

— Эхъ, голова, голова! Совсмъ ты, Пудъ, ежова голова! Панфилъ! Принеси-ка мой старый пиджакъ изъ задней лавки, отдалъ приказъ хозяйскій сынъ. — Тамъ пиджакъ есть, въ которомъ я лсомъ въ лавк терся. Пусть онъ его на кацавейку сверху наднетъ. Пиджакъ широкій. Пусть наднетъ. Ему будетъ тепле.

— Спасибо, благодтель. На одежу-то я себ ужъ потомъ у отца вытребую, — сказалъ Чубыкинъ.

— Надвай, надвай — указывалъ ему на принесенный пиджакъ хозяйскій сынъ. — Да веревку-то сними съ себя, которой опоясавшись. Дать ему ремень на опояску!

Чубыкинъ надлъ сверхъ кацавейки пиджакъ и опоясался ремнемъ.

— Ну, вотъ… Теперь хоть на человка похожъ. Да тряпицу-то со скулы сними, — старался его прихорашивать хозяйскій сынъ.

— Нельзя. Все лицо съ этого боку разбито. Увидятъ, подавать не будутъ. Ну, спасибо за ласку, за сердолюбіе. А на баночку-то съ килечкой все- таки дай.

Чубыкинъ осклабился и протянулъ руку. Ему подали пятіалтынный.

— Мерси, — сказалъ онъ, приложилъ руку къ виску, повернулся и вышелъ изъ лавки.

— Подумай, все-таки, насчетъ честной-то жизни! — кричалъ ему вслдъ хозяйскій сынъ.

VI

Къ полудню у Пуда Чубыкина было денегъ слишкомъ рубль, хотя онъ не утерплъ и выпилъ «мерзавчика» — двухсотку, а затмъ сжевалъ большую заварную баранку, купленную у бабы-торговки, кое-какъ обманувшей бдительность городового и проскользнувшей къ казенной винной лавк. Кром того, Пудъ Чубыкинъ значительно преобразился: рваную кацавейку скрылъ пиджакъ, опоясанный ремнемъ, на ногахъ были приличные срые валеные сапоги, а на рукахъ желтыя замшевыя рукавицы, подаренный ему какимъ-то знакомишь суровщикомъ.

«Рубль съ походцемъ, — сказалъ самъ себ Пудъ Чубыкинъ. — Теперь можно и сороковочку пропустить». Онъ тотчасъ-же зашелъ въ казенку, купилъ полъ-бутылки и сталъ искать мста, гд-бы выпить ее. Около казенной винной лавки стоялъ городовой, и здсь этого сдлать было нельзя. Зайти съ бутылкой въ състную лавку или чайную и тамъ выпить считалось-бы преступленіемъ для содержателя състной, да онъ и не допустилъ-бы этого. Чубыкинъ долго думалъ, куда-бы ему дться, и зашелъ въ подъздъ того дома, гд помщался фруктовый и колоніальный магазинъ его отца. Подъздъ этотъ не охранялся швейцаромъ. Здсь на лстниц Чубыкинъ ловкимъ и привычнымъ ударомъ ладони въ дно бутылки вышибъ изъ горлышка пробку, приложилъ горлышко ко рту и выпилъ содержимое сороковки.

«Ну, а теперь можно и закусить чмъ-нибудь кисленькимъ и солененькимъ», — ршилъ онъ, сладко сплюнулъ, отеръ губы рукавомъ и, направившись въ закусочную, спросилъ себ скоромную селянку на сквородк. Содержатель състной лавки, старикъ, тотчасъ-же узналъ его, вышелъ изъ-за стойки и подошелъ къ нему.

— Никакъ Пудъ Чубыкинъ? — сказалъ онъ, всматриваясь въ постителя.

— Онъ самый… — произнесъ Чубыкинъ мрачно.

Хмель никогда не приводилъ его въ веселье.

Старикъ покачалъ головой и сказалъ:

— Вотъ поди-жъ ты! А про тебя говорили, что ты умеръ.

— Какъ видишь, живъ…