Бездомники

— Еще-бы не знать! Самъ когда-то хористокъ угощалъ и на перчатки имъ давалъ, — откликнулся мрачно Чубыкинъ. — Помню я и хористовъ самоглотовъ. Пивали ужасно.

Скосыревъ сталъ дохлебывать остатки щей, кончилъ и отерся ладонью.

— Пили и мы изрядно. Жилось хорошо, сытно, пьяно, — разсказывалъ онъ. — Но тутъ я влюбись въ эту Наташу. Ревную ее къ каждому гостю, который только за щеку ее слегка ущипнетъ, обниметъ или поцлуетъ. А въ хор безъ этого нельзя.

— Да знаю я, — опять буркнулъ Чубыкинъ.

— И она ко мн склонна. Вышила мн малороссійскую рубаху красной и синей бумагой въ свободное время, когда у насъ пнія нтъ. Глазками стрляетъ, руку мн жметъ. А наши бабенки вс въ одно слово: женись да женись на ней.

— И ты женился на ней?

— Женился, братецъ ты мой, и съ той поры сталъ за ней ужъ въ оба глядть, чтобъ она съ гостями не того… не очень-то амуры разводила. А она мн такія слова: «наша, говоритъ, жизнь такая, безъ этого невозможно». И вотъ, когда она на колнкахъ у какого-то пьяненькаго офицера сидла, я ее стащилъ да и побилъ. Да и съ офицеромъ-то въ драку ползъ. Ну, содержатель хора сейчасъ мн отказъ. Ну, отказъ, такъ отказъ. Свтъ не клиномъ сошелся. Хоровъ всякихъ много. «Пойдемъ, говорю, Наташа». «Нтъ, говорить, я здсь въ хор останусь». Ахъ, чтобъ теб!.. Опять побилъ… Наконецъ, плачу, рыдаю, упрашиваю: «удемъ отсюда». Въ Нижній намъ мсто выходило. Никакого толку. Паспорта я ей не даю, а она живетъ на квартир съ подругами-пвицами и поетъ. Меня ни въ хоръ, ни въ заведеніе не впускаютъ. Пью я, хожу пьяный, скандалы длаю, полиція протоколы составляетъ. Ну, попалъ я къ мировому, судили меня и за скандалы на шесть недль въ кутузку. Наташ на прожитіе видъ выдали. Сижу я на казенныхъ хлбахъ, отсиживаю. Денегъ нтъ. Пишу ей: «пришли мн, Наташенька, хоть на табакъ и на булку». Никакого отвта Отсидлъ я, вышелъ на волю — и вдругъ узнаю, что Наташенька моя изъ хора сбжала, при купц хлбник живетъ и уже на пар рысаковъ въ нашъ увеселительный садъ прізжаетъ. Иду къ ней — такіе, братецъ ты мой, караулы, что и сказать невозможно. Съ параднаго крыльца швейцаръ не пускаетъ. Я съ задняго хода въ кухню, бунтую: «предоставьте мн Наталью Васильевну, я мужъ ея». Сейчасъ это дворники явились, драка, повели меня въ участокъ, протоколъ, опять я у мирового и опять меня на высидку. Сижу опять… Вдругъ прізжаетъ ко мн какой-то съ черной бородой, въ брилліантовомъ перстн и на видъ изъ іудина племени. Я говоритъ, отъ жены вашей Натальи Васильевны. Не желаете-ли вы ей выдать отъ себя постоянный отдльный видъ на жительство? А за этотъ видъ и за то, чтобъ вы ее больше не тревожили, купецъ Малмыжинъ предлагаетъ вамъ пятьсотъ рублей. Купца Малмыжина знаешь? — спросилъ Скосыревъ Чубыкина.

— Нтъ, не знаю… — отвчалъ тотъ, звая. — Да говори скорй. Спать пора. А то въ ночлежномъ мста прозваемъ. Надо торопиться. Лучше зайдемъ въ портерную и выпьемъ по бутылк пива.

— Пивка важно выпить! — потеръ руки Скосыревъ. — Тоже потчуешь?

— Сказалъ, такъ не отопрусь, — проговорилъ Чубыкинъ, поднимаясь изъ-за стола, и спросилъ:- И ты ей выдалъ паспортъ?

— Выдалъ. За шестьсотъ рублей выдалъ. Что-жъ, насильно милъ не будешь. И какъ-же я гулялъ тогда, получивши деньги! Гулялъ прямо съ горя. Такъ гулялъ, что очутился въ больниц. Вышелъ — и ни гроша…

Чубыкинъ выходилъ изъ закусочной и бормоталъ:

— Ну, я-то прогулялъ въ моей жизни куда больше!

Скосыревъ шелъ сзади его и обидчиво говорилъ:

— Да вдь не объ этомъ рчь. А только что-жъ ты не спросить: жива-ли Наташа-то?

— Да ужъ наврное жива. Что бабамъ длается! Он живучи, какъ кошки.

— Жива. И теперь актриса. Въ провинціи въ опереткахъ поетъ. Но я еще не все теб разсказалъ. Не все… Надо теб знать конецъ… отчего я въ отчаяніе пришелъ и золоторотцемъ сталъ.

— Ну, въ ночлежномъ разскажешь. Я люблю кто мн подъ ухомъ шепчетъ, когда я засыпаю, — закончилъ Чубыкинъ и зашагалъ по тротуару.

IX

Опять вышли вмст изъ ночлежнаго пріюта Пудъ Чубыкинъ и Серапіонъ Скосыревъ, хотя ночью и были разъединены. Явясь вчера въ пріютъ поздно, они двухъ коекъ рядомъ уже не нашли. Было еще темно, когда они вышли на улицу вмст съ другими ночлежниками. Товарищи ихъ торопились искать заработка. Ночью выпалъ обильный снгъ, была метель, занесло полотно конножелзныхъ дорогъ, и они торопились въ управленіе парка, наняться въ метельщики для расчистки пути. Они звали съ собой и Чубыкина съ Скосыревымъ, но т отказались.

— Непривычны мы къ этому. Не того воспитанія, — объявилъ Чубыкинъ.

— Козырь! А ты-то что-жъ? Ты вдь когда-то хаживалъ снгъ разметать. Я помню… — сказалъ ему ночлежникъ въ сермяжномъ армяк.

— Хаживалъ, когда брюхо подводило, а теперь денежки въ карман звенятъ — отвчалъ Скосыревъ.

— Вишь ты, богачъ какой сталъ! А если такъ много настрлялъ, то что-бы своего брата лужскаго кадета попотчивать.

— Какой ты лужскій кадетъ! Ну, что ты мелешь! Ты въ Луг только живалъ на работ, а не подневольный, стало быть и кадетомъ называться не можешь, — замтилъ сермяжному армяку Скосыревъ.

— Отчего онъ тебя Козыремъ называетъ! — поинтересовался Чубыкинъ, обратясь къ Скосыреву.