Безгрешное сладострастие речи

«…Я искал, сам долго не подозревая того, – внезапное отчетливое создание: рисунок или венок событий, естественно свитых и столь же неуязвимых подозрительному взгляду духовной ревности, как четыре наиболее глубоко поразившие нас строчки любимого стихотворения. Таких строчек всегда – только четыре» (5, с. 9).

Искать «рисунок или венок событий» в узоре судьбы – это то, чем займется Федор Константинович в «Даре»:

«Нечто похожее на работу судьбы в нашем отношении. Подумай, как она за это принялась три года с лишним тому назад… Первая попытка свести нас: аляповатая, громоздкая! Одна перевозка мебели чего стоила <…> Она сделала свою вторую попытку, уже более дешевую, но обещавшую успех, потому что я-то нуждался в деньгах и должен был бы ухватиться за предложенную работу, – помочь незнакомой барышне с переводом каких-то документов; но и это не вышло. <…> Тогда-то, наконец, после этой неудачи, судьба решила бить наверняка, т. е. прямо вселить меня в квартиру, где ты живешь <…> В последнюю минуту, правда, случился затор, чуть не погубивший всего <…> и тогда, из крайних средств, как последний отчаянный маневр, судьба, не могшая немедленно мне показать тебя, показала мне твое бальное голубоватое платье на стуле – и, странно, сам не понимаю почему, но маневр удался, представляю себе, как судьба вздохнула.

– Только это было не мое платье, а моей кузины Раисы <…>

– Тогда это совсем остроумно. Какая находчивость!» (4, с. 538–539).

Когда бы ни читал Грина Набоков, он не мог не видеть автора, насквозь проникнутого духом русского символизма, воплотившимся, как и для него самого, в одном имени – Александр Блок. Это блоковское Несбывшееся зовет за собой героя «Бегущей по волнам»:

Да, я хочу безумно жить,
Весь Божий мир увековечить,
Безличное очеловечить,
Несбывшееся воплотить.

(1914)

В «Алых парусах» тоже используются поэтические образы, созданные Блоком, например корабль, окрашенный зарей в поэме «Ее прибытие» (1904) или корабли, которых ожидают, в пьесе «Король на площади» (1906). В гриновских «Кораблях в Лиссе» парусное судно сравнивается с человеческим лицом: «неуклюжий парусник с возвышенной громадой белых парусов, напоминающий лицо с тяжелой челюстью и ясным лбом над синими глазами». Так описание корабля вызывает в сознании читателя портрет Александра Блока работы Константина Сомова.

Сам Грин, живший с 1906 года в Петербурге, сформировавшийся там как человек Серебряного века[410], считал себя символистом. И тяга к «очарованному „там“», и придуманные им страны и города сродни экзотическим миражам Бальмонта и раннего Гумилева. В поисках цельного, ясного героя он во многом совпадал с акмеистами (и с Гумилевым зрелым) – и, как они, был целиком на стороне «добра», без всякой двойственности в отношении этого понятия.

О Грине осталась память как об угрюмом, измученном человеке, в длинном черном пальто. Это пальто мелькает в пьяных сценах в ресторане «Вена» в романе «Егор Абозов» (1915) Алексея Толстого. Но Грин своим творчеством пересоздал себя, и мы вправе забыть образ хмурого несчастливца и, вместе с Блоком, сказать:

Простим угрюмство. Разве это
Сокрытый двигатель его?
Он весь – дитя добра и света,
Он весь – свободы торжество.

За то, что Грин оставался верным внутренней свободе и не писал того, что требовало начальство, советская власть уморила писателя голодом. В 1931-м его напечатали при жизни в последний раз, но пенсию не дали, и он умер в 1932 году в возрасте пятидесяти двух лет от всего сразу – от нужды, от рака, от вновь вспыхнувшего туберкулеза. Именно благодаря своей внутренней свободе Грин оказался нужнее читателю, чем чуть ли не все его современники вместе взятые. В 1933–1934 годах были посмертно переизданы многие его книги и появились рецензии. Наконец прозвучали нужные слова об уникальности Грина. На новом, сплошь советском, фоне он, конечно, смотрелся ошеломляюще. Видимо, именно в 1933–1934 годах Набоков либо узнал о Грине – либо, если читал его раньше, – вспомнил о нем. Надо думать, так и появилась узнаваемая, адресная, развернутая реминисценция из «Блистающего мира» Грина в «Приглашении на казнь» – романе, который писался в 1934 году.

«Меня попросту желали видеть убитым». Корнелий Зелинский в статье о Грине 1934 года заметил, что у него «содержание передается также и движением словесных частей, свойствами затрудненного стиля»[411]. Грин сам писал о своем стиле в «Приключениях Гинча»: «Я тоже хотел говорить своим языком. Я обдумал несколько фраз, ломая им руки и ноги, чтобы уж во всяком случае не подражать никому». Стилизацию культивировали символисты и акмеисты Белый, Брюсов, Кузмин. Таким же модернистским поиском и стал язык Грина – имитация ненормативного языка неопытных переводчиков. О потенциале этого феномена писал Омри Ронен, вспомнивший