Безмолвие

Наверняка Кри знала только, что бежала от ворот, через туман и канавы, спотыкаясь и падая. И вот теперь вернулась в город, не понимая толком, где была и что делала. Даже машины, которые ее подвозили, стерлись из памяти. Вопросы… разговоры… забытые лица…

Еще за квартал она увидела свою многоэтажку, торчащую, как средний палец, выставленный в оскорбительном жесте терпевшему ее городу. Кри ненавидела эту башню. Ненавидела всю эту жизнь, изо дня в день. Но не сейчас.

Пройдя через грязный, замусоренный двор, Кри толкнула плечом стеклянную дверь и едва не упала в кабину лифта. За то время, пока он, поскрипывая, нес ее на двадцать третий этаж, она успела отдышаться и даже вытащила телефон, чтобы позвонить в полицию. Никаких чувств к Джонни Мерримону она не питала, но он либо уже умер, либо умирал.

– Черт…

Кри уже в восьмой раз сунула телефон в карман. И что сказать копам? Он уже был почти мертвый, когда я нашла его, а потом что-то ужасное утащило его в лес. Они решат, что она тронулась или под кайфом, а может, сама же его и убила. Среди копов есть же и сообразительные; кто-то прознает об их споре и сделает неверные выводы…

Нет, лучше не надо.

Мать сидела за столом в кухне со стаканом в руке. Она была пьянее, чем обычно, и казалась совсем маленькой на маленьком жестком стуле.

– Что с тобой?

– Упала. Это неважно.

– Выглядишь так, словно тебя волок за собой мул.

Кри сбросила с плеч рюкзак, и весь день прокатился по ней волной: кровь, ломаные кости, долгая поездка и сон, который и отправил ее в далекий путь. Было страшно, страшно до ужаса, и вот что она имела в жизни: бетонную коробку в развалюхе-многоэтажке и мать, то ли слишком беспечную, то ли слишком пьяную, но в любом случае неспособную понять, что мир ее дочери раскололся на куски.

– Достань немножко льда, ладно? – Мать подняла стакан и потрясла растаявшие кубики. – Ну же, давай. – Она снова тряхнула стакан.

Кри моргнула в наступившей паузе – и вдруг заплакала. Она увидела бабушку, свое детство, а потом представила прабабушку – с ослепшими глазами и покрытыми шрамами руками, представила, как та улыбалась и кивала и как она сама чувствовала себя ночами в большой, теплой постели.

– Зачем ты отправила меня туда? Мне было всего четыре года…

– Ты плачешь?

– Скажи – почему.

– Ну, это никакая не тайна. – Мать поставила на стол стакан и закурила сигарету. – Они так захотели. Старухи. Думали, что ты будешь особенной.

– Что это значит?

– Об этом их надо было спрашивать.

– Ладно, тогда поговорим о тебе. – Кри села, но отступать не намеревалась. – Почему ты сбежала?

– Что?

– Ты ушла оттуда в девятнадцать лет. Мы никогда об этом не говорили.

– Не говорили, потому что это не твое дело.

– Бабушка говорила, что ты боялась.

– Вот как? – Мать нахмурилась и плеснула водки на растаявший лед. – А тебе не приходило в голову, что я хотела кое-чего побольше, чем жизнь на болоте? Кое-чего получше, чем грязь, клещи и недотепы? – Она отвела глаза, и в ее чертах проступило знакомое упрямство. Кри это только рассердило.

– Знаешь, я тебе помогу: не те мужчины, лень, вот это… – Она подтолкнула бутылку. – Я делаю покупки. Я убираю. А теперь хочу кое-чего взамен.

– Чего?

– Мне снятся сны.

Слова повисли в вакууме наступившей внезапно тишины. Мать понурилась, опустила голову, а когда заговорила, ее голос прозвучал еле слышно:

– Что за сны?

– Страшные. Висельное дерево, рабы, какие-то убитые… Я вижу их так ясно, как будто сама там нахожусь.

– Про висельное дерево все знают. И рассказы эти мы все слушали.

– Очень уж все реально. Я их вижу ясно, чувствую их запах, слышу, как они кричат. В руках у меня нож, и я знаю их имена.

– Нет, не знаешь.

– Двое – рабы. Один – и…

– Я же сказала, черт возьми! Нет! Сны – это только сны.

Голос у матери надломился, и Кри увидела в ее лице ложь, страх и неуверенность. Жадными глазами она нашла бутылку, но Кри опередила ее.

– Что на болоте?

– Надо было у моей матери спрашивать, раз уж ты так сильно ее любила.

– Я была ребенком.

– Думаешь, возраст имеет какое-то значение, глупая ты девчонка? Думаешь, для меня это было важно?

– Почему ты ушла?

– Я тебе уже говорила…

– Мне снится Джонни Мерримон, и эти сны настоящие.

Мать откинулась назад, и рот у нее открылся, словно от пощечины.

– Не говори так. Не смей.

– Он приснился мне прошлой ночью.

– Так далеко от болота – нет. Не может быть.

– Подожди-ка… Что ты сказала?

– Извини. Ничего. – Мать поднялась, неловко толкнула стул влево, отчего тот упал, и, оступившись, вышла из кухни. Хлопнула дверь, щелкнул замок.

Все еще в состоянии оцепенелости, Кри подняла стул, открыла воду, смыла грязь с ладоней и осторожно оттерла засохшую кровь. Ей приходилось видеть мать пьяной, сердитой, скучающей, но никогда вот такой, как только что, – встревоженной и напуганной.

Пройдя по коридору, Кри постучала в дверь и услышала какой-то шорох.

– Уходи.

Мать плакала, и слышать это было невозможно.

– Я боюсь снов.

– Правильно делаешь.

– Ты поэтому сбежала? – Молчание. – Слышишь?