Безмолвие девушек

У меня подогнулись колени. Я не знала, продолжать ли мне разливать вино или поставить кувшин и удалиться немедленно. Автомедон не дал мне указаний. В итоге я продолжала обходить столы, наполняя кубки, пока трапеза не подошла к концу, и тогда я выскользнула из зала. Собрала волосы, покусала губы, похлопала себя по щекам и села в чулане, куда меня привели в ту первую ночь в лагере. Я вспоминала, как гладила шерстяное покрывало на кровати, водила пальцем по узору, словно могла затеряться в этих завитках, и не пришлось бы больше думать и чувствовать. Затем появился Патрокл и дал мне чашу вина. И в следующую ночь, и многие ночи после рядом со мной была Ифис…

Теперь некому было утешить меня. Я сидела на кровати и тряслась, пока не услышала голоса за дверью: Автомедон и Алким собирались разделить с Ахиллом последнюю чашу вина. Я набралась храбрости и заглянула в щель – и увидела пустое кресло Патрокла. Собак тоже не было, и я удивилась, потому как привыкла, что они всегда лежали у очага. Но потом вспомнила, что Ахилл сжег их на погребальном костре Патрокла. О, я могла себе представить… Он подозвал их, похлопывая по бедрам: «Ко мне, старина! Ко мне!» И собаки приблизились, припав на живот, виляя хвостами и беспокойно облизываясь, сознавая, что сейчас произойдет нечто плохое, но вынужденные повиноваться. Возможно, Ифис все-таки повезло, что она стала первой наградой в гонке колесниц. Собакам Ахилл перерезал глотки.

Наконец разговор в соседней комнате подошел к концу, Автомедон и Алким собрались уходить. Когда они вышли, воцарилось долгое молчание, или оно показалось долгим лишь мне. Но вот за дверью послышались тяжелые шаги. Ахилл медленно отворил дверь, и полоса света легла на пол. Он взглянул на меня и кивнул в сторону своих покоев.

Я последовала за ним и села, насколько было возможно, подальше от него. Пустое кресло Патрокла заполняло собой все пространство. В сравнении с ним даже Ахилл казался эфемерным. Лира в промасленном чехле лежала на столе у его кресла, но он не притрагивался к ней. Я осознала, что не слышала его игры с тех пор, как вернулась к нему.

Тишина угнетала меня. В конце концов я спросила:

– Почему ты не играешь?

– Не могу. Не выйдет.

В постели, под покровом темноты, я стала олицетворением его слов. Ахилл усердно целовал мои груди, словно пытался оживить в памяти то восторженное ощущение. Это продолжалось несколько минут, затем он приподнялся и попробовал ввести в меня свой вялый член. Я, опустив руку, сжимала и ласкала его, стараясь помочь, но все стало только хуже. Я в страхе думала, что значил этот провал – не для него, для меня. Когда стало ясно, что ничего не выйдет, Ахилл со стоном перевернулся на спину. Я скользнула вниз и взяла член в рот, обсасывая его, как сочную грушу, – но, как ни старалась, он оставался вялым, как у ребенка.

В конце концов я сдалась и легла рядом. Любое слово могло обернуться против меня, и потому я молчала. Ахилл лежал очень тихо. Могло показаться даже, будто он уснул, но я знала, что это не так.

– Мне уйти? – спросила я.

В ответ он лишь перевернулся набок. Я скользнула с кровати и стала шарить в поисках одежды. Огонь в очаге почти догорел, лампы давно погасли. Я отыскала и торопливо натянула тунику – задом наперед, как выяснилось позже, – и пробралась к двери. Я не могла вспомнить, где оставила сандалии, и была слишком напугана, чтобы искать их. Стоя на веранде, несколько раз глубоко вздохнула. Вернись я в женские хижины слишком рано, все поняли бы, что я впала в немилость – если они уже этого не знали. Никто не злорадствовал бы, но все взяли бы это на заметку. Я знала по меньшей мере двух девушек, которые понадеялись бы занять мое место.

Меня не волновало, что другая девушка могла стать его любимицей. Я лишь думала, что стала на шаг ближе к невольничьему рынку, – и это занимало меня куда как больше. Я твердила себе, что все не так плохо. Ахилл не избил меня, не пришел в бешенство – не сделал ничего из того, что мог сделать. Поэтому я обхватила себя руками и просто покачивалась из стороны в сторону. Когда же немного оправилась, то пошла, ступая босыми ногами по песку, к женским хижинам.

39

Он не может уснуть. Не может есть, не может спать, не может играть на лире – и теперь, по всей вероятности, не способен к соитию… Бесполезен. Он переворачивается сначала на один бок, затем на другой, подтягивает одеяло до самого подбородка, затем срывает его, раскидывает руки и ноги в стороны и сворачивается в клубок – и все это время думает о Патрокле. Не думает, хочет его. Очертания его лица, маленькая горбинка на переносице, кривая усмешка, широкие плечи, узкая талия, сладковатый запах его кожи… Те мгновения, когда они были вместе…