Безмолвная ярость

Закончив, Кристиан одернул холщовую рубаху и молча встал. Нина лежала неподвижно, уставившись в отсыревший потолок. На белой простыне между ее бедрами растеклось красное пятно.

С порога он обернулся к ней и бросил:

— Тебе лучше все убрать, пока мать не вернулась. Если кому-нибудь расскажешь, мы отправим тебя в сумасшедший дом. И уж поверь, ты останешься там до конца дней.

Вечером за ужином — Кристиан предпочел поесть в своей комнате, отговорившись болью в ноге — отец внимательно взглянул на Нину и, немного поколебавшись, приложил руку к своей щеке.

— Что это ты с собой сделала?

Нина машинально повторила его жест. На ее правой щеке расплывался большой темный синяк. К счастью, губа больше не кровоточила.

— Ничего, — ответила она, опустив глаза в тарелку. — Я просто ударилась, когда заправляла кровати.

Мать, вернувшись из магазина, не могла не заметить ее состояния, но не задала ни одного вопроса. Она шумно фыркнула и процедила с издевкой:

— Она еще и неуклюжая вдобавок ко всему…

* * *

В детстве Нина усвоила из Катехизиса, что человек подвержен скверне первородного греха, и даже самые добродетельные существа виновны перед Богом, потому что каждый был частью человечества, а все человечество произошло от Адама.

В альбоме хромолитографий, одной из немногих книг, которыми она когда-либо владела, была изображена змея, обвившаяся вокруг дерева и направившая свой раздвоенный язык в сторону обнаженной Евы, целомудренно спрятавшейся за кустом. Подпись, взятая из Евангелия от Матфея, гласила: «И не введи нас во искушение, но избавь нас от лукавого». Эта картина в ярких тонах, призванная привлечь внимание детей, долгое время приводила Нину в ужас. Ей иногда снился кошмар: она в школе, совершенно голая, как червяк, вынуждена укрываться под партой. Одноклассники улюлюкают, а учитель, который в глубине души терпеть ее не может и ругает за малейший пустяк, кричит, указывая на нее пальцем: «Бесстыжая! Признай свои грехи! Господи, помоги тем, кто без Бога!»

Хотя она не была уверена в существовании упомянутого Господа, Нина всегда жила в страхе, который в последние недели усугубили постоянные угрозы матери. В следующую субботу она пошла на исповедь. Преклонив колени в исповедальне перед благочестивым образом, испросив благословения, пересказала сцену голосом, полным ужаса, не зная, как в приличных выражениях достойно описать нападение, которому она подверглась, и даже сомневаясь, что в поведении Кристиана было что-то предосудительное или ненормальное для мужчины. В конце концов, что она знала о жизни? Только то, что происходило в животном мире!

Священник выслушал ее, прерывая лишь вздохами, напоминавшими звук прибоя. Нина умолчала лишь про унизительную сцену, когда ей пришлось в отчаянии отстирывать кровь с простыни, чтобы успеть до возвращения матери. Когда она закончила, мужчина за перегородкой долго молчал. Нина ждала, что он объявит: «Оба будете гореть в адском огне за такой великий грех!» — но вместо сакраментальной фразы священник прошептал усталым голосом:

— Соблазн плоти — враг опаснее дьявола, дочь моя…

Лаконичные слова священника повергли ее в сильное смятение. Не слишком ли она растерялась? Разве не из своего рода покорности, свойственной людям, привыкшим к несправедливости, она преуменьшила роль Кристиана и приумножила свою собственную, подразумевая, что, возможно, не сопротивлялась так сильно, как должна была?

В доме наступило странное затишье. Мать издевалась над ней не так агрессивно, как будто ее садистское наслаждение притупилось, и Нина по великой наивности не предполагала, что эта перемена может иметь какую-либо связь с тем, в чем был признан виновным Кристиан. Они никогда больше не оставались наедине — или мать находилась рядом, или Нина была настороже. Дверь в ее спальню не запиралась, и она придвигала к ней на ночь большой деревянный сундук, чтобы заблокировать доступ, но все равно не засыпала допоздна, натянув одеяло до подбородка, в ужасе прислушиваясь к малейшим подозрительным шумам в доме.

* * *

Затем пришла буря. Однажды вечером, вернувшись из деревни, мать будто сошла с ума. Нина никогда не видела ее такой: бледная как смерть, она дрожала, плюясь ядовитыми словами.

— Ты шлюха, я знала это с самого начала! Такие, как ты, отмечены печатью порока. Я ни за что не должна была впускать тебя в мой дом!

Ошеломленная, Нина отшатнулась, чтобы защититься от ударов, которые могли вот-вот обрушиться на нее.

— Что я такого сделала?

— Что сделала? Ты еще смеешь спрашивать?! Священник мне все рассказал, ясно? Он сделал это, чтобы предостеречь нас и, возможно, в надежде, что ты все еще сумеешь искупить свою душу.

Нина разразилась рыданиями.

— Он заставил меня… Он бросился на меня и ударил. Я не вру, вот, смотрите сами! — Она указала на побледневший синяк на щеке.

— Значит, ты соврала в тот раз?

— У меня не было выбора.