Безмолвная ярость

Снейп заговорил. Родители слушали, кивали или делали односложные замечания. Здесь экономили даже слова. Опекун обращался к хозяевам так, будто Нина отсутствовала в комнате или не понимала, что его слова относятся к ней.

— Мы были с ней очень терпеливы, проявляли заботу. Никто не понимает, что с ней делать. Бог знает, где она окажется… — Отец и мать продолжали механически и слишком почтительно кивать.

Опекун говорил все быстрее и быстрее. Все в его жестах и голосе говорило о том, что он хочет покончить с делом и как можно скорее покинуть этот дом. Он вынул из кармана какие-то бумаги, положил их на стол перед отцом, протянул ему ручку и указал пальцем на место, где требовалось расписаться. Мужчина немного растерянно посмотрел на листок и неуверенной рукой поставил подпись.

Все было кончено. Опекун ушел, дав Нине последнее наставление уже на пороге:

— Самое главное — не создавай проблем, иначе окажешься в тюрьме, в компании тебе подобных.

Отец подсел к догорающему огню и раскурил трубку. Едкий дым смешался с кухонными запахами. Мать, стоявшая рядом с дочкой, задумчиво осмотрела Нину с ног до головы и, указав на жалкий чемодан, воскликнула:

— Это все, что у тебя есть?!

Нина смотрела молча, с каменным лицом и сжатыми кулаками.

— Ты ужинала или как?

Девочка покачала головой.

— Вдобавок она еще и немая… Пойдем со мной.

Мать усадила ее за кухонный стол, накрытый выцветшей клетчатой клеенкой, а затем занялась печкой.

— Анн-Мари, — проворчала она дочери, — дай ей ложку.

Малышка подчинилась, не спуская глаз со вновь прибывшей. Нина оставалась неподвижной; ее глаза были прикованы к оконным стеклам темно-синего, почти черного цвета. Мать подала ей дымящуюся похлебку и большой ломоть хлеба, намазанный тонким слоем соломенно-желтого масла.

— Ешь давай! Нужно кормить рот, чтобы руки работали. Здесь не любят лодырей…

Анн-Мари хихикнула. Мать бросила на нее грозный взгляд.

После еды — отец все еще курил у остывавшего очага — ее отвели наверх. Комната под крышей была крошечной, с темным пятном узкого слухового окна, холодной и бедно обставленной: стул, деревянный сундук и тумбочка. На железной перекладине над кроватью висел грубо вырезанный из самшита крест.

— Спать будешь здесь. Белье в сундуке.

Нина положила чемодан на кровать и почувствовала, как подступают слезы. Когда мать подошла и посмотрела ей в лицо, она собралась, чтобы выдержать холодный взгляд голубых глаз. Она будет сильной и ни за что не покажет, как ей плохо.

— В ящике есть Библия. Главное, не забудь помолиться. Тебе это нужно больше, чем другим…

Мать театральным жестом подняла руку и указала на покатую крышу, но Нина догадалась, что она призывает в свидетели Небеса.

— Запомни: от Бога ничего не утаишь!

* * *

На следующее утро Нина познакомилась с сыном хозяев, Кристианом, высоким восемнадцатилетним парнем с большими, словно колотушки, руками. Он был застенчивым и молчаливым, как отец. За завтраком Кристиан с дружелюбным сочувствием посматривал на нее поверх кружки кофе, что не ускользнуло от внимания матери, и она раздраженно фыркнула.

Ежедневный ритуал, к которому ей пришлось быстро привыкнуть, был непреложным. Подъем на рассвете и быстрые рутинные туалет и завтрак. Как только мужчины уходили на работу, а маленькая Анн-Мари — в деревенскую школу, начинались домашние дела: уборка, стирка и штопка, глажка, приготовление еды, уход за огородом.

Мать была беспокойной, много говорила, но мало работала. Бо́льшую часть времени она ограничивалась тем, что раздавала задания, обзаведясь молодой, энергичной, послушной и — главное — бесплатной рабочей силой. Основная часть слов сводилась к обвинениям, в которых Нина усматривала не столько злобу, сколько мстительность женщины, которая всю свою жизнь проводила дома одна. Она словно получала извращенное удовольствие, командуя девушкой, чье положение было ниже ее собственного. Особенно мать любила орать на нее в третьем лице — «и она не забудет вытереть пыль наверху!», — так что девочка зачастую сомневалась, к ней ли она обращается. Мать использовала расхожие выражения, как костыли, без которых не могла выразить ни одной мысли. Стоя перед Ниной, моющей пол, она притворялась, что переводит дыхание, устав от тяжелой работы, и бросала ей: «До чего же тяжело содержать дом в порядке…» А когда Нина занималась стиркой, изрекала: «Нам, женщинам, приходится много трудиться, иначе кто все это сделает?» Иногда, если работы было слишком много, а ее еще и ругали, Нина начинала плакать, но тут же жалела о слезах, катившихся по щекам. Мать смотрела на нее и говорила: «Крокодиловы слезы… Давай, нацеди ведро, пока рыдаешь!»