Безмолвная ярость

В первые дни мадемуазель Кох показалась ей женщиной суровой, но справедливой. Однако это впечатление очень быстро развеялось. Никогда еще Нина не встречала человека с таким переменчивым настроением: она могла перейти от покровительственного, почти материнского отношения к ужасной жестокости. Когда у нее был один из плохих дней и она замечала девушку, которая тихо плакала или работала медленнее положенного, то подходила сзади и яростно дергала виноватую за ухо, а могла протащить метр или два, если та сидела на корточках, вытирая пол. Даниэль однажды показала Нине ужасный шрам, который остался у нее за ухом после подобного наказания. Если результат работы оказывался не на высоте или просто не нравился воспитательнице, она с удовольствием грязнила пол, раскидывала постели, разбрасывала стопки белья и приказывала все начать с нуля. Если девушку уличали в краже хлеба на кухне или в грубости, мадемуазель Кох без колебаний запирала ее на несколько часов в каминном котле, тесной комнате, полной перегретых паров, где можно было получить серьезные ожоги. Когда она была в благодушном настроении, ее место занимали надзирательницы и пользовались своей мимолетной пьянящей властью. Хотя каждую ночь в дортуаре звучали рыдания, Нина никогда не видела, чтобы днем какая-нибудь девушка плакала открыто. Мадемуазель Кох повторяла, что слезы заразительны, и девочки знали: те, что они прольют во время наказания, приведут к гораздо худшим последствиям.

За домом располагались садовые сараи, фруктовый сад и большой огород, за которыми активно ухаживали во второй половине дня, но обильный урожай никогда не попадал на столы пансионерок. У Нины никогда не было аппетита, а многие девушки страдали от голода и не раз тайком делили на всех какой-нибудь сырой овощ. За кражу могли лишить обеда или ужина.

Обучение воспитанницам давали самое элементарное. Исключение составляло домоводство, бесконечные скучные уроки трижды в неделю. Уткнувшись в учебник, от которого пахло духотой никогда не проветриваемых старых комнат, пансионерки вновь и вновь слушали наставления на тему о том, что правильное ведение домашнего хозяйства, будь то богатое или скромное, должно быть приоритетом каждой молодой женщины и что без порядка нельзя надеяться ни на безопасность, ни на то, что в доме будет тепло. Процветание необходимо в семье так же, как и в обществе: сохранение в должном виде мебели, выбор и уход за одеждой и тканями, стирка, обезжиривание, рецепты косметики, изготовленной в соответствии с предписаниями гигиены… Все это казалось Нине тем более абсурдным, что проповедовалось девушкам из хороших семей, которые никогда не держали в руках ни корзину для белья, ни швабру.

Контакты с внешним миром были редкими, если не сказать несуществующими. Каждую неделю приходил священник, чтобы отслужить молебен и исповедовать воспитанниц в комнате, голой и унылой, как тюремная камера. Не зная, в чем признаваться, но боясь, что ее обвинят в утаивании, Нина каялась в мнимом богохульстве и придумывала нечистые мысли, вдохновляясь теми, в которых в спальне тайком признавались другие девушки.

Продукты в большом белом фургоне доставлял по пятницам молодой парень лет двадцати по имени Маркус. Он был красив, и его появление вызывало смешки и перешептывания со стороны многих девушек. Надзирательница, бывшая монахиня родом из Цюриха, заметила его фокусы и строго отчитала на смеси немецкого и плохого французского, заставив отойти подальше от здания и покурить в глубине парка, пока девушки разгружают машину.

Большинство пансионерок никогда не принимали посетителей. А когда это случалось — только в назначенный день, два раза в месяц, — семьи переживали этот момент либо как рутину, либо как психодраму. Мадемуазель Кох по утрам раздавала румяна всем, кого она находила плохо выглядящими. «И самое главное, не забывайте улыбаться», — говорила она всем. В комнату, примыкающую к столовой, где встречались семьи, приносили карты и домино, заводили бравурные народные песни. Однажды мать, пришедшая в отчаяние от разлуки с дочерью, на коленях умоляла директора вернуть ей ребенка. Ее пытались успокоить, как могли, но она не уходила, пока директор не пригрозил сообщить властям о ее поведении, которое может иметь «серьезные психологические последствия» для пансионерок. Сталкиваясь с подобными сценами, Нина испытывала облегчение от того, что ее не навещали.

Дни текли медленно и однообразно. Нина смирилась со своим новым существованием. Поглощенная бытовыми делами и ритуалами, она не успевала ни о чем подумать. Ей казалось, что общественная жизнь, ранее ей не известная, лишала ее возможности уединиться, стирала ее индивидуальность. Она почти забыла о пребывании на ферме. За повседневными заботами старые раны ощущались не так остро: мать и сын казались ей теперь персонажами из снов.