Безмолвная ярость

Неделю спустя, по следам выступлений Геза в СМИ, в одной крупной национальной ежедневной газете появился подробный отчет о расследовании административных интернирований в Швейцарии, перепечатанный многими изданиями. Шестьдесят тысяч — такое число подростков и взрослых, заключенных без суда и следствия в более чем шестистах учреждениях по всей стране в течение двадцатого столетия. Автор расследования детально описал жестокое обращение и ежедневные унижения, которым подвергались граждане страны, когда женщин объявляли неполноценными или развратными, принуждали к абортам и стерилизации, замалчивая эту практику на протяжении десятилетий. Вторая часть статьи была посвящена работе экспертной комиссии, созданной год назад парламентом. Профессора Бертле опрашивали в качестве председателя комиссии: он заявил о необходимости реабилитации жертв принудительного содержания и долге общества сохранять память об этих преступлениях, чтобы постыдные события навсегда остались в политической и социальной истории Швейцарии.

Из статьи я не узнал ничего нового, но ее чтение несколько успокоило меня: у меня сложилось впечатление, что страдания моей матери были признаны публично, а значит, и груз несчастий, разделенный с другими людьми, стал не таким тяжким.

* * *

Назавтра после вечера на пляже Камиль отправился на несколько недель в путешествие, не имея конкретного маршрута. Я думаю, что это бегство, этот поиск уединения были единственно возможным способом защитить себя, починить то, что еще можно было починить. Я получил от него несколько открыток без текста из Мадрида, Рио-де-Жанейро, Сан-Паулу, Лос-Анджелеса… Перед отъездом Камиль передал мне ключи от мельницы. Потребовалось три недели, чтобы набраться смелости и вернуться в Сент-Арну-ан-Ивелин.

Парк оказался больше и красивее, чем я помнил. Волшебная декорация из воды, деревьев, поросших травой дорожек и мостов через реку, у которой росли плакучие ивы, поражала воображение. Я не мог поверить, что Камиль выкупил собственность нашего отца и она снова стала частью наследия «семьи». Сначала я почувствовал себя чужаком, нежеланным гостем; мне потребовалось время, прежде чем я осмелился войти в дом.

Без прежней мебели и работ Йозефа интерьер показался мне неузнаваемым, но постепенно, благодаря нескольким неизменным элементам — старому колесу, кухонным стенам, облицованным синей дельфтской плиткой, и монументальному камину — образы детства всплыли на поверхность. Я побродил по комнатам и поднялся по лестнице; долго стоял на последней ступеньке, глядя вниз и пытаясь представить сцену, свидетелями которой мы с Камилем были тридцать пять лет назад.

Войдя в примыкающую к дому мастерскую, я не поверил своим глазам. Огромная комната была забита полотнами: они стояли у стен и лежали на полу, образуя тут и там шаткие пирамиды, между которыми приходилось двигаться с большой осторожностью. Я спрашивал себя, как Камиль может работать в таком хаосе. Я стоял на пороге, ошарашенно глядя на результат двадцатилетнего творческого созидания, и чувствовал себя первооткрывателем. В тот день я сфотографировал на телефон добрую половину работ, чтобы показать их Матье, надеясь, что Камиль не разозлится. Я был убежден, что их нужно открыть миру и это поможет брату излечиться.

* * *

В октябре, когда мир потряс беспрецедентный банковский и финансовый кризис, мою мать, после четырех месяцев предварительного заключения, освободили из-под стражи на основании нового психиатрического заключения, в котором был сделан вывод о том, что приговор, вынесенный сразу после случившейся трагедии, должен быть смягчен. По мнению мэтра Геза, суд вряд ли состоится раньше чем через год. Решение было связано не только с волнением, вызванным этим делом в обществе, но и с заявлениями некоторых интеллектуалов и политиков, превративших историю Нины Кирхер в символ насилия в отношении женщин в нашей стране.

По моей просьбе бывший муж Марианны провел небольшое расследование, чтобы найти следы моих бабушки и дедушки по материнской линии. В конце 1970-х отец Дениз был втянут в громкий скандал с недвижимостью, стоивший ему большей части состояния. Погрязнув в долгах, которые не смог выплатить, он покончил с собой на вилле, куда на следующий день должны были прийти судебные приставы. Дед застрелился, приставив к подбородку дуло дробовика. Никакого письма он не оставил. Моя бабушка, много лет страдавшая неврастенией, закончила свои дни в женевском доме престарелых, где и умерла во сне в 1989 году — видимо, от старости.

Через несколько дней после освобождения моей матери мы провели неделю на мельнице. Мы с Камилем до изнеможения работали в заброшенной части парка, подрезая деревья. Мод и мама восстанавливали изначальный интерьер, расставляя на прежние места мебель и безделушки, пережившие многолетнее забвение. Дом постепенно оживал, хотя мы не знали, какой могла бы быть наша жизнь, если б мы перестали притворяться.