Безмолвные компаньоны

Дневник не приносит мне утешения, как бывало прежде. Я думала, что смогу подробно описать, как дюйм за дюймом меня поглощает раскаяние. Объяснить, как щемящие подробности прошедшей ночи кружатся перед глазами, не выходят из головы. Если бы только я смогла это сделать. Но, как оказалось, слова недостаточно выразительны, чтобы выразить некоторые чувства. Язык слишком беден. Я ничего не могу поделать, только вспоминать искаженное страданием лицо несчастной. Чтобы передать всю глубину своего преступления, мне нужны не слова, а этот образ. Вся моя бездонная, безграничная вина отражается в двух этих остекленевших глазах.

* * *

Должно быть, она споткнулась. Оступилась, зацепившись за ежевику, и рухнула в реку. Закрывая глаза, я вижу ее: она карабкается в глубоком снегу, пытается освободиться от растений, цепляющих ее за щиколотки. А мои бриллианты – унесла ли она их с собой в подводную могилу? Те камни, которые подарил мне Джосайя с надеждой и гордостью? Вполне возможно, что унесла – что ж, и правильно. Мужчина, который покупал эти бриллианты, и женщина, которая их носила, исчезли. Я их больше не знаю.

Дом наполнен тревожной тишиной. Любой звук разносится эхом, и это исполняет его какой-то глубокой значимости. Сосульки растаяли, и по окну стучит капель. Надо мной в мансарде время от времени раздается какое-то постукивание. Внизу что-то упало – видно, Джейн не удержала сковороду в дрожащих пальцах.

Что же делает Гетта в детской, со своими деревянными компаньонами? Понимаю: надо бы дойти до Лиззи и рассказать ей, что случилось с маленькой цыганкой. Она заслуживает того, чтобы услышать об этом от меня. Но, видит Бог, я не вынесу ее уныния.

* * *

Неужели я действительно оставила ее здесь? Усталую, но в безопасности, в моей постели? Где должна была бы остаться и я.

Я отдала бы целое королевство за то, чтобы можно было не оглядываться назад и не вспоминать события последних нескольких часов. Но у меня нет королевства, только бремя, которое я должна сбросить. Правда должна быть рассказана здесь.

Образы крутятся перед глазами, и я никак не могу расставить их по порядку. Где я была? В постели? Да: я спала в постели, потому что усталость от прошедшей ночи и трудного пути в снегу подкосили меня, наконец. Я проснулась от звука плача, тихого и от того еще более рвущего сердце.

Я встала с кровати. Ледяной воздух сразу развеял дремоту. Нащупав на крючке плащ, я набросила его на плечи и открыла дверь. Никого. Всхлипы то делались громче, то стихали, будто прилив и отлив.

С какой-то безысходностью я поняла, что это плачет Гетта. Горюет по Меррипену или, быть может, оплакивает самое себя и собственное одиночество.

С каждым всхлипом, который я слышала, от моего сердца откалывались крохотные кусочки. Но даже несмотря на это, я была слишком эгоистична, мне было страшно. Я не побежала утешать свою дочь – я не могла встретиться с ней, посмотреть ей в глаза. Вернувшись в спальню, я надела дневное платье и спустилась вниз.

Слуг по-прежнему не было видно. Это меня встревожило. Судя по солнцу, было уже далеко за полдень. Никто не принес мне завтрак и не поинтересовался, не нужно ли мне чего. Это так не похоже на наших слуг.

Подходя к кухне, я услышала удар и стук, как будто гремели кастрюлями. Наверное, кухарка, подумала я. В животе урчало – уже много часов у меня во рту не было маковой росинки. Но, открыв дверь и ступив в исходящую от очага теплую волну, я, к своему удивлению, обнаружила, что кухня безлюдна.

Я принюхалась – потянуло чем-то странным, затхлым.

Было заметно, что на кухне недавно кто-то хозяйничал: колода, на которой рубили травы Гетты, лежала на боку, стебли были изрублены наполовину, нож еще не успел высохнуть, и его позеленевшее лезвие влажно поблескивало. Может быть, кухарка спустилась в погреб?

Войдя через внутреннюю дверку в сырой проход, я словно очутилась в пещере. Взять фонарь я не догадалась и потому почти ничего не видела. Я медленно и неуверенно пробиралась на ощупь, то и дело останавливаясь.

Дверь в холодный погреб была открыта. Изнутри не доносилось никаких звуков. Я постучала. Ничего.

Я сунула голову внутрь. Это была просторная комната с рядом крюков для подвески туш в дальнем конце. Тусклыми, как камни, глазами глядели на меня мертвые звери, а в исходящем от них запахе я почувствовала такой животный ужас, что мои руки покрылись гусиной кожей.

Стряпухи я не увидела.

Я неуверенно шагнула внутрь.

– Здесь есть кто-нибудь?

Большую часть стола занимала полуразрубленная грудинка оленьей туши. Я заметила топорик с прилипшим к лезвию пластом мяса.

Еще шаг. Головой я врезалась в свисавшую с потолка битую курицу. Вздрогнув, я оттолкнула ее, выплюнув перья. Птица была еще мягкая, наполовину голая, как будто кто-то начал ее ощипывать, но бросил дело на половине. Только теперь я задумалась о том, что вокруг вот так же много начатых и не законченных дел: брошенное ведро, не до конца порезанные травы.

Туша на крюке, скрипнув, покачнулась.

– Кто здесь? Кухарка?