Безмужняя

— Не моей рукой пролита эта кровь, — не желает на этот раз промолчать реб Ошер-Аншл. — Я был против того, чтобы действовать по всей строгости закона. За неимением выхода я согласился, чтобы полоцкому даяну на некоторое время перестали платить жалованье. Мне и в голову не приходило, что из-за этого может случиться такое несчастье!

— Я тем более был против! — гудит, точно колокол, реб Касриэль Кахане. — Но реб Лейви настоятельно требовал наказания для полоцкого даяна!

Малорослый и юркий реб Шмуэль-Муни вне себя. С его лица даже исчезла обычная горько-презрительная усмешка. Волоски на его толстом носу шевелятся, а волнистая борода взмокла от пота.

— Все несчастья произошли из-за того, что мне не дали устроить это дело. Каждый знает, что все относящееся к политике — моя специальность. А теперь — сами видите!..

— Конечно, вижу, — барабанит реб Лейви пальцами по столу и глядит на коллег прищуренными глазами, — полоцкому даяну прекратили выплату жалованья; староста не засчитал его в миньян; меламед выгнал его сына из хедера; ребенок у него умер. Я был у него, умолял раскаяться, и жена его тоже просила, но он остался при своем. Наперекор Учению, наперекор всем ранним и поздним авторитетам, наперекор виленскому вааду — он остался при своем. А мы, законоучители из ваада, испугались сброда, точно мальчишки из хедера — вооруженных камнями хулиганов-гоев.

— Вы кашу заварили, а нам расхлебывать? — вскипает реб Шмуэль-Муни.

— Город считает вас виноватым, и мы многим рисковали, придя сюда спасать вас! — ворчит реб Касриэль Кахане.

— Себя спасать! — обрывает его реб Лейви. — Вы боитесь, что правление общины перестанет платить вам жалованье, — окидывает он горящим взором законоучителей, одного за другим.

Реб Касриэль Кахане вдумчив от природы и избегает лишних слов. Если коммерсант рассказывает ему о чем-нибудь не относящемся к делу, он опускает голову, собирает в горсть край бороды и издает долгое, протяжное «да-а-а!». Это грустное гудение подобно повелительному звону стенных часов с еврейскими буквами, часов, что напоминают на исходе субботы: «пора отправляться к Минхе», «пора приступить к третьей трапезе». Это размеренное, наполовину сдерживаемое, досадливое гудение напоминает коммерсанту, чтобы он поменьше болтал, и коммерсант уважительно замолкает. И сейчас, чтобы не отвечать на обвинения, реб Касриэль Кахане издает свое густое протяжное «да-а-а!». Раз уж дикое упрямство реб Лейви взяло верх над доводами разума, нет смысла с ним спорить. Однако реб Шмуэль-Муни не желает молчать:

— Ни честь Торы, ни честь виленских раввинов вам не важны. Вам до смерти хочется лишь одного: полоцкий даян не должен вас одолеть. Только на этом вы и настаиваете.

— Да, на этом я настаиваю. Только бы полоцкий подстрекатель и самозванец не добился своего! — Реб Лейви вскакивает, и его ревностная горячность прорывается из-под притворного спокойствия, как вода из-под тонкой ледяной корки. — Весь город знает, что не из-за нас лишила себя жизни агуна. Мало ли в наши дни женщин и мужчин, которые сходятся вопреки всем предписаниям Торы! Кроме того, все понимают, что поскольку полоцкий упрямец не раскаивается в своем решении, виленский ваад не может числить его своим коллегой и платить ему жалованье. Но именно потому, что он сделал свободной мужнюю жену и выступил против раввинов, он нравится сброду, взявшему его под свою защиту. Потому-то мы и должны стоять на том, что правы мы, а не он. Мы должны отстаивать законы Торы.

— Это богохульство, — кряхтит реб Ошер-Аншл, — все жители города считают, что в наших сердцах нет ни капли жалости.

— Они считают? А мы, показывая наш страх, усугубляем богохульство. — Реб Лейви проносится по комнате и внезапно застывает перед реб Шмуэлем-Муни. — Уходите, пока сюда не пришла похоронная процессия агуны.

— Похоронная процессия агуны? — Реб Шмуэль-Муни в испуге щупает свою мягкую белую бороду, будто волоски ее вдруг превратились в проволоку.

— Сброд хочет расправиться со мною, — смеется реб Лейви с горьким раздражением, но вовсе без страха. — Вы не знаете? Я услышал об этом утром, во время молитвы.

Потрясенные и перепуганные раввины тупо глядят на реб Лейви, который расхаживает по комнате, заложив руки за спину, празднично одетый, словно ждет желанных гостей.

— Женщина, которая убирает у меня в доме, рассказала мне, что она просила соседей запереть ворота, но соседи опасаются, что в таком случае толпа взломает ворота и разгромит весь двор. Ну ладно, на мне лежит ответственность, но вы-то ни за что не отвечаете, ни в чем не виноваты и не обязаны страдать. Уходите, пока не нахлынула толпа.

— Я не уверен, что это сборище не повернет на улицу Стекольщиков и не вышибет у меня все окна, — произносит, дрожа, реб Шмуэль-Муни.

— Лучше всего было бы, реб Лейви, вам самому тоже уйти из дому, — устремляется к двери реб Касриэль Кахане.

— Идите, как можно скорее идите, — подгоняет раввинов реб Лейви, — и если похоронная процессия преградит вам дорогу, скажите, что вы не виноваты. Говорите: «Во всем виноват раввин из двора Шлоймы Киссина».