Безмужняя

Реб Касриэль Кахане притворяется, что не слышит колких упреков, но реб Шмуэль-Муни не может вынести издевки реб Лейви и, словно пытаясь заглушить охвативший его страх, кричит неестественно высоким голосом:

— Это правда, что на вас ответственность, этот кошмар устроили вы, не мы! Послушаться бы вас, так в городской синагоге возгласили бы великое отлучение полоцкого даяна, при звуках шофара и при черных свечах. И все же, если вы обещаете, что позволите мне говорить с толпой и доказать нашу невиновность, я останусь… Да, я останусь!

— Теперь уже слишком поздно объясняться с толпой, — разводит руками реб Касриэль Кахане, — теперь вернее всего избегать толпы.

— И теперь не слишком поздно, — задерживает законоучителей реб Ошер-Аншл. — Утром в день Симхас-Тойре, когда толпа намеревалась уничтожить старшего шамеса, старосты вышли с речью к народу, и все успокоилось. Когда участники процессии увидят, что старые раввины вышли к ним поговорить добром, они тоже успокоятся. Мы должны рассказать, как снисходительны мы были к полоцкому даяну, хоть он и выступил против Учения, должны сказать, что в несчастье с агуной мы тем более не виноваты.

— Я не стану оправдываться, — со скоростью молнии бегает по комнате реб Лейви, — я не допущу, чтобы полоцкий подстрекатель и самозванец вышел победителем. Более того, я скажу, что с самого начала был за его отлучение.

— Пойдемте! Он сошел с ума! — подталкивает реб Шмуэль-Муни к выходу реб Касриэля Кахане.

— Нельзя нам уходить, люди добрые, нельзя оставлять реб Лейви одного, — умоляет реб Ошер-Аншл.

— Он ваш зять, не мой. И по закону я не обязан рисковать жизнью из-за его безумия. Лучше бы я послушался дочерей и не приходил сюда! — кричит реб Шмуэль-Муни и спешит догнать реб Касриэля Кахане, который уже стоит на нижней ступеньке лестницы.

— Уходите и вы! — кричит реб Лейви на реб Ошер-Аншла, застывшего посредине комнаты. — Вы-то вообще не были в числе судей. Ведь мы с вами родственники и по закону не имеем права заседать вместе в раввинском суде. Вы только присутствовали и не несете ответственности. Вся ответственность на мне, и я принимаю ее!

Но реб Ошер-Аншл не уходит. Он закрывает дверь и медленно приближается к реб Лейви:

— Я знаю, отчего вы хотите поставить жизнь на карту и пойти против разъяренной толпы. Вам жить надоело, упаси Господь, и вы хотите стать мучеником во имя веры.

— Мне и вправду жить надоело, — тяжело дыша, реб Лейви опускается на стул. — Я не могу больше жить среди людей, которые стряхивают с себя ответственность, как вытряхивают карманы в ташлих. Я верующий и знаю, что мне предназначено страдать из-за жены и дочери, и я никого в этом не винил. Вы же постоянно боитесь, что я попрекну вас за то, что вы дали мне в жены свою больную сестру. Потому-то вы все время отнекиваетесь: я не несу ответственности. А значит, по моей вине ваша сестра, а потом и племянница сошли с ума. Так я нарочно скажу вам напрямую: вы дали мне в жены свою больную сестру!

— Вы берете на себя больше, чем позволено человеку, — тихо и печально произносит реб Ошер-Аншл. — Вы хотите, упаси Боже, толкнуть разъяренных людей на убийство. Простите, что я говорю вам такие слова, но реб Шмуэль-Муни все-таки прав. Вы не хотите допустить, чтобы полоцкий даян победил, даже если это, не приведи Господь, будет стоить вам жизни.

— Да, я не допущу победы этого подстрекателя, даже если это будет стоить мне жизни. Он поступает не так, как беспутные и заблудшие, которые следуют своим побуждениям, не умея противостоять искушению. Он преступает закон Торы во имя Торы! Он бунтует и подстрекает на бунт, подняв глаза к небу, как бы истинно сострадая, но через его освобождение агуны евреи освобождаются от бремени еврейства. Пришло время, когда раввины должны пасть священными жертвами не от рук гоев, а именно от рук евреев. Они верят в полоцкого даяна только потому, что видят, как он во имя защиты своего мнения готов на любые страдания. И поэтому они должны увидеть, что раввины, отвергающие его мнение, тоже готовы стать жертвами во имя Всевышнего и Торы. Лишь тогда нам поверят, что агуне нельзя было выходить замуж.

— Я останусь с вами, — заявляет, с минуту подумав, реб Ошер-Аншл. — Поскольку вы не желаете по-хорошему говорить с народом, то уходите со мной или я останусь с вами. Будь что будет! Не хочу, чтобы вы говорили, будто я опять избегаю ответственности.

— Не хватает мне, чтобы ваша жена и дети взвалили на меня ответственность, если с вами что-нибудь случится! Сию же минуту уходите! — вскакивает реб Лейви, точно дикий зверь, наступивший лапами в огонь.

Реб Ошер-Аншл знает горячность зятя, но таким свирепым еще не видел. Оказавшись за порогом, реб Ошер-Аншл невольно думает то же, что и все прочие: если человек способен на такую безграничную злобу, не диво, что вся семья его сошла с ума.

Двое похорон