Безмужняя

— Молчи! — скрипит зубами реб Довид, и Иоселе, дрожа, умолкает. — Эйдл, я в жизни своей наделал много несчастий. Я хотел лучшего, но получалось лишь худшее. И я не хочу быть причиной еще одного несчастья. Они убьют реб Лейви и скажут, что я велел. Я пойду.

— Куда ты пойдешь? — Раввинша встает, ее оцепенение сменяет злоба, смешанная со страхом. — Ты пойдешь рисковать жизнью ради того, кто сделал нас несчастными? Они и тебя убьют.

— Меня они не тронут. Я иду заступиться за тебя, за Иоселе, за самого себя, а уж потом только — за реб Лейви. — Реб Довид поворачивается к кладбищенским хазанам и старушкам, удивленно глядящим, как раввин ссорится с женой: — Люди добрые, я бегу в город спасать человека. Погребение моего ребенка совершится без меня. Прошу вас, похороните мое дитя и отведите раввиншу домой, не оставляйте ее одну.

Он выбегает наружу и кричит в пустынное зимнее поле:

— Реб Калман, где вы? Реб Калман!

— Папа, папа! — догоняет его Иоселе.

— Вернись обратно, иди к маме, — бросается на него отец, подняв кулаки. Иоселе бежит обратно, взбегает по ступенькам и сталкивается с появившейся на пороге матерью.

— Дитя мое еще не погребено, а ты бежишь на похороны агуны? Она и мертвая тебя влечет.

— Эйдл, клянусь тебе, что бегу спасать реб Лейви. Они совершат злодеяние моим именем, — сдавленно кричит реб Довид и бежит к воротам. — Где вы, реб Калман? «Ка-ал-ма-а-ан!» — разносится вопль по всем уголкам заснеженного кладбища, как будто бы даже мертвецы из-под земли помогают реб Довиду.

Когда реб Довид вошел в дом, где сидят работники кладбища, Калман спрятался среди заснеженных могил. Но увидев, что реб Довид бежит к воротам и зовет его, Калман тоже пустился бежать между могил, чтобы могильщики не заметили его, и только у выхода из кладбища появился перед раввином:

— Вот я, ребе. Что случилось?

Раввин еще не успевает ему ответить, когда издали доносится крик раввинши:

— Довид, вспомни о моем больном сердце. Мое сердце разорвется, и у тебя будут третьи похороны.

Реб Довид порывается вернуться, но тут же, опомнившись, хватает Калмана за локоть и тянет прочь от кладбища.

— В котором часу похороны?

— Они сказали, что в три. Вы идете на похороны? Я боюсь, — вырывается Калман и хочет вернуться на кладбище. — Они сказали, что закидают меня камнями.

— Они вас не тронут! — Реб Довид за руку вытаскивает его на дорогу между лесистыми холмами, ведущую к Зареченскому рынку. — Они не тронут ни вас, ни реб Лейви, разве что и меня тоже убьют.

С лесистых холмов срывается ветер и с воем швыряет в обоих комья вязкого снега. Реб Довид хватается руками за шляпу и борется с ветром; ветер дует прямо в лицо и хочет загнать раввина обратно на кладбище, к семье.

— Похороны, вы говорите, в три? А сколько сейчас? Должно быть, около двух или немного больше, — останавливается реб Довид, дожидаясь отставшего Калмана и переводя дыхание. — Владыка мира, только бы нам не опоздать. У вас есть при себе деньги, реб Калман? Есть? Мы найдем дрожки, у Зареченского рынка часто стоят дрожки.

— Нет у меня денег, ребе, нет! Если бы у меня были деньги, я ночевал бы в гостинице, а не в молельне среди нищих, — сопит Калман, шатаясь от напряжения, широко расставляет ноги и растопыривает руки, словно лесной оборотень, получеловек-полузверь, прыгающий по вершинам деревьев. — Ох, у меня уже нет сил бежать.

— Идем, идем, — тянет его реб Довид. — Вы не будете больше ночевать на синагогальном дворе, вы будете жить в ее доме, в доме вашей жены. Ведь вы ее муж, вы обязаны быть на ее похоронах и читать кадиш на ее могиле.

— Я боюсь, ребе, что они не дадут мне прочитать кадиш на ее могиле. А где ее похоронят? Говорят, что раввины велели похоронить ее у ограды, потому что она лишила себя жизни.

— Ее не положат у ограды, реб Калман. Человека, который лишил себя жизни из-за того, что его гнали и преследовали, нельзя позорить после смерти. Не может быть, чтобы раввины велели похоронить ее у ограды. Это придумали враги, чтобы еще сильнее раздразнить толпу.

Реб Довид вскоре окончательно выбивается из сил, таща Калмана и борясь с ветром, который хлещет в лицо, в поясницу, путается в ногах, вздувает длинное черное пальто. Они добираются до Полоцкой улицы, и реб Довид внезапно останавливается, смотрит на окна своей квартиры. «Мотеле, Мотеле», — шепчет он и вспоминает, как прежде торопился домой кормить своего сына. «Мотеле, Мотеле», — бормочет он, обливаясь потом, и вспоминает, что даже кадиш не прочтет на могилке своего мальчика. Но он снова хватает Калмана за локоть и тащит вперед.

Но Калман берет пример с раввина. Когда они, миновав несколько дворов вдоль Полоцкой, оказываются у домика белошвейки, Калман рвется вперед и хватается обеими руками за голову:

— Сокровище! Владел сокровищем и не сберег! Она приняла меня в дом, давала еду и ночлег, не требовала от меня, чтобы я зарабатывал. А я верил тому, что этот негодяй Мойшка-Цирюльник наговаривал на нее. Я не стою того, чтобы меня допустили к похоронам!