Безмужняя

У Калмана возникает план, который его радует и в то же время пугает. Он попросит у старосты Цалье, чтобы его пустили в Зареченскую синагогу. В молельнях на синагогальном дворе и без него хватает охотников ночевать, а в Зареченской синагоге никто не ночует. Правда, его там все знают и всем известно, что с ним случилось. Но чего ему стыдиться? Это все же лучше, чем искать синагогу, где тебя никто не знает, но где могут заподозрить, что ты вор. Зареченская синагога имеет еще и то преимущество, что она рядом с Полоцкой улицей, и Калман может перенести свои вещи за половину дня. Только бы понравиться старосте!

Калман едва дождался, пока Цалье откроет синагогу, и заискивающе заговорил:

— Вы можете зачислить меня в миньян: я разошелся с женой.

Об этом слышал уже весь Зареченский рынок, и Цалье тоже об этом знает. Он молча глядит на Калмана сверху вниз. Ему, Цалье, такая молодая женщина подошла бы куда больше, чем эта старая развалина, его пятая жена. Но белошвейка все еще считается агуной, а кроме того, возле нее вертится этот молодчик, ее давний жених.

— Сжальтесь надо мной, мне негде ночевать! — умоляет Калман. — Я буду стоять на улице и созывать миньян, буду подавать молитвенники и талесы. А если некому будет вести молитву, я могу вести, я это умею.

Цалье широко расставляет кривые и длинные жилистые ноги, глядит на маленького человечка через плечо и молчит. Калман, забившись в угол, ждет решения своей судьбы. Он загадал: если староста засчитает его в миньян — есть еще на что надеяться; а если не засчитает, то пусть Владыка мира сжалится над ним! Но на небесах, видать, было решено, что мучения Калмана должны длиться как можно дольше. Именно на этот раз собрался полный миньян и без Калмана!

За время послеполуденной и вечерней молитвы Цалье постепенно пришел к выводу, что ему выгодно пустить ночевать в молельне этого человечка. У него будет бесплатный младший шамес, а прихожанам он докажет, что он, Цалье, добрее их. Они ведь его проклинали за то, что он выгнал полоцкого даяна!

Цалье собирает группу прихожан и толкует с ними. Калман догадался, что речь о нем, и ушел в самый дальний угол синагоги, чтобы не мешать старосте взвешивать мнения. Цалье манит его к себе пальцем, как меламед провинившегося ученика; связка ключей в руках старосты похожа на железную плетку. Калман приближается, и прихожане глядят на него с любопытством и сочувствием.

— Денег я вам платить не буду, — сказал Цалье, — и если прихожане захотят вам подарить деньги, вы тоже не должны их брать. Когда дают шамесу, меньше дают синагоге.

— Я не прошу денег, — произносит обрадованный Калман, все еще дрожа из боязни потерять расположение старосты. — Себе на хлеб я буду зарабатывать на кладбище. Ведь теперь меня допустят к поминанию покойников?

— Это не годится! — вертит Цалье связку ключей перед носом Калмана. — Если вы будете хоронить покойников, прихожане будут брезговать принимать из ваших рук молитвенники и талесы.

— Почему брезговать? — мягко возражает один из прихожан и несколько раз прокашливается, чтобы речь его звучала еще мягче. — Все мы в руках Божьих. Никто, упаси Господи, не станет брезговать.

— Вас не спрашивают! — кричит Цалье. — Я думаю не о вас: о себе я думаю! Если я буду знать, что он обмывает покойников, я буду бояться брать из его рук эсрог и лулав.

— Пока еще только канун Хануки и до Суккоса далеко, даже очень далеко, — замечает другой прихожанин и переглядывается с первым, как бы желая сказать: «До Суккоса он еще и помереть может». Прихожане видят, что Цалье явно стремится вызвать их на новую ссору. Но они также понимают, что тогда пострадает этот несчастный человек, который хочет стать младшим шамесом.

— Я не могильщик, — дрожа, оправдывается Калман, — я прихожу, когда могила уже засыпана. Я только совершаю поминовение.

— Разве что так, — откликается Цалье, довольный случаем показать прихожанам, что в синагоге решает он, а не они. — Но вы ведь еще и маляр. Не хватало, чтобы вы измазали синагогу своей грязной одеждой!

— Когда я возвращаюсь с работы, я тут же переодеваюсь, — отвечает Калман, и его голос звучит все тише и тише, словно у него иссякают силы. — Кроме того, сейчас у меня вообще нет работы.

— Разве что так. Вы будете подметать синагогу и приносить воду для рукомойника.

— Я буду подметать и приносить воду для рукомойника. А где я буду спать?

— Спать вы будете в комнатке, где хранятся книги. С тех пор как я прогнал вашего раввинчика, полоцкого даяна, в комнатку никто не заходит, и там все зарастает паутиной. Вы должны содержать все в чистоте и каждое утро собирать свою постель. А не то выгоню вас, как полоцкого даяна, — заключает Цалье и направляется к выходу.

— Никому бы не испытать того, к чему можно привыкнуть! — кряхтит кто-то из прихожан и оказывает этим Калману медвежью услугу. Цалье оборачивается, задерживая идущих за ним.