Безопасный для меня человек

Морэ стала доставать из сумки разные вещи: альбом Файст, роман Исабель Альенде, первый сборник стихов Чхве Сынчжа и пять огромных, размером с лицо Морэ, печений, завернутых в пленку.

– Что это такое?

Морэ распаковала одно и протянула мне кривое, бесформенное шоколадное печенье.

– Я сама приготовила.

– Давай напополам.

Я достала тарелки и налила два стакана молока. Ее печенье было чуть солоноватым и сладким. Когда я откусила, зубы едва не слиплись – таким тягучим оно было. Мягкое, вязкое, оно не рассыпалось во рту. Морэ жевала, держа двумя руками половинку печенья. Я давно не видела, чтобы она ела с таким аппетитом.

Морэ улыбалась полумесяцами глаз, пока я хвалила ее печенье. Интересно, какие мысли были в ее голове в тот миг.

Печенька казалась мне огромной, но мы и оглянуться не успели, как съели ее.

– Это тебе, – Морэ протянула мне обернутый в несколько слоев цветным скотчем конверт.

Было около девяти вечера. Морэ пальцами расчесала свои непослушные волосы и собралась уходить. Свободная футболка скрывала ее худобу, хотя она и в самом деле немного поправилась. Надев кроссовки, она стояла у полки для обуви. Зеленая футболка с пальмами, длинные джинсы, растрепанные волосы до плеч. Она держала в руке свой неизменный белый рюкзак и молча смотрела на меня.

Конму позвонил в полночь.

– Сонми!

Я поднялась, села и прижала телефон к уху. Слушая его сбивчивое дыхание на другом конце провода, я догадывалась, что он пытался не заплакать.

В тот день мы не смогли сказать друг другу слов утешения. Ни один из нас не смог заплакать, мы лишь обменивались оборванными фразами. Следующие несколько месяцев я не различала даже собственных эмоций. Конму я не писала, а он мне не звонил.

Когда ночи стали невыносимо жаркими, я впервые испытала сонный паралич. Даже с закрытыми глазами я все видела и слышала, но пошевелиться не могла. Когда паралич проходил, я поднималась с трясущимися руками. Уснуть снова было невозможно. Не одну ночь я просидела в темной комнате, глядя в пустоту и дожидаясь рассвета.

Осень наступила лишь после того, как я доела все хранившиеся в морозилке печенья Морэ и несколько раз перечитала сборник стихов Чхве Сынчжа. Только осенью я смогла сделать несколько звонков Конму. Я ходила на занятия, сдавала экзамены, подрабатывала и слушала онлайн-лекции по подготовке к TOEIC. В сумке я всегда держала купленные в книжном второй и третий сборники Чхве Сынчжа, и даже выучила любимые стихи. В его стихах было все – и грязная набережная у реки, и закоулки, по которым слонялись мы с Морэ и Конму. В ту осень меня поддерживали, будто держали под руки люди, бродившие по тем местам за двадцать лет до нас.

В день демобилизации Конму я ждала его у полицейского участка. Было солнечно и морозно. Мы поели куриные крылышки, поднялись на Сувонскую стену и долго шли вдоль нее. С умиротворенным видом Конму присел в тени на скамейку. Такое умиротворенное выражение присуще лицам тех, кого закалило время и невзгоды. Он смотрел на меня глазами, в которых не осталось ни ожидания, ни страха. Глазами человека, из жизни которого вырвали юность.

– Я решил не восстанавливаться.

– Как это?

– Буду заново поступать. Хочу стать машинистом поезда. Правда, придется опять к экзаменам готовиться.

– …

– Можно, конечно, оставить все как есть, но я не гожусь для работы с сердцами других людей. Поэтому решил, что продолжать не буду.

– Но ты ведь можешь найти и другую работу со своей специальностью.

– Так будет лучше.

Конму улыбнулся. Я не стала спорить и отдала ему фотоаппарат и карты памяти.

В тот миг я еще не знала, что после выпуска не смогу устроиться на работу. Не знала, что возьму большой кредит и поступлю в магистратуру, что там впервые заведу роман, что получу степень и начну работать, что после переживу расставание после долгих отношений и что в этот период жизни не смогу засыпать без алкоголя. Не знала, что даже не замечу, как разменяю четвертый десяток, что буду вести себя так, будто мне всегда было столько, что о себе в ту пережитую вместе со стихами Чхве Сынчжа двадцать вторую осень буду думать, как о изнеженном ребенке.

Не знавшая ничего этого двадцатидвухлетняя я сидела рядом с Конму на скамейке на Сувонской стене. Но даже та юная я понимала, что теперь мы будем понемногу отдаляться друг от друга, пока время совсем не разведет нас.

Я не стала читать письмо Морэ сразу. Было страшно вскрывать плотно обернутый скотчем конверт. Я не знала, что увижу в этом письме, поэтому открыть его не решалась. Я прочитала его только на следующий день.