Безрассудная Джилл. Несокрушимый Арчи. Любовь со взломом

Мистер Гобл вскинулся так резко, что с головы слетела шляпа. Ассистент режиссера услужливо подхватил ее, смахнул пыль и вернул на место.

– Ах, вам не нравится? Ну что ж, вы знаете, где выход.

– Да, знаем. Поэтому объявляем забастовку!

– Что?!

– Если вы не пустите Мэй на сцену, мы тоже не выйдем, и спектакль не состоится… или его придется давать без музыкального ансамбля.

– Вы спятили?!

– Может быть, но приняли решение единогласно.

Подобно большинству театральных агентов, Гобл с трудом разбирал слова длиннее двусложных.

– Как?

– Мы все обсудили и не отступим, все как одна!

Свалившись вновь, шляпа укатилась за кулисы, и ассистент понесся вдогонку, словно охотничий пес.

– Кто это придумал? – грозно осведомился продюсер. Взгляд его слегка затуманился – мозг с усилием переваривал новую ситуацию.

– Я.

– Вот как! Так я и знал.

– Ну что ж, тогда я вернусь и скажу им, что вы отказываетесь выполнить нашу просьбу. Мы останемся пока в гриме на случай, если вы передумаете. – Джилл развернулась.

– Эй, вы! – проревел Гобл вдогонку, но она не сбавила шаг.

По пути к лестнице чей-то хриплый голос шепнул ей на ухо:

– Молодец, крошка! Так держать!

Старший плотник нарушил обет молчания второй раз за вечер, чего не позволял себе уже три года, с тех пор как присел отдохнуть после спектакля на стул в темном уголке, куда один из его помощников поставил банку с краской.

4

К изрыгавшему многоэтажную брань продюсеру подскочил Джонсон Миллер. Перед премьерой танцмейстер, как обычно, нервничал и в продолжение перепалки Гобла с Джилл так и сновал по сцене, порхая седым мотыльком. Из-за глухоты он пребывал в полнейшем неведении, что в театре что-то не так, и теперь приблизился к Гоблу с часами в руках.

– Восемь двадцать пять, – сообщил он. – Девушкам пора на сцену.

С удовлетворением найдя наконец мишень для ярости, Гобл вывалил разом две с половиной сотни отборных сочных словечек.

– А? – Миллер приложил к уху ладонь.

Гобл повторил сто одиннадцать самых отборных.

– Не слышу, – жалобно потряс головой Миллер. – Простуда, знаете ли.

От нависшей угрозы апоплексического удара полнокровного Гобла избавил ассистент режиссера, который преподнес хозяину, словно букет, успешно возвращенную шляпу, сложил ладони и попытался сообщить дурную новость танцмейстеру через импровизированный рупор:

– Девушки говорят, что не выйдут!

– Когда выйдут? Им уже пора выходить!

– У них забастовка!!!

– Какая еще трактовка? – возмутился танцмейстер. – Трактовка не их дело, им платят за другое! Они обязаны быть на сцене. Через две минуты последний звонок!

Ассистент набрал еще воздуха, но передумал. У него жена и дети, и если папашу хватит удар, что станет с семьей, этой священной основой цивилизации?

Страдальчески выдохнув, он потянулся за карандашом и бумагой.

Миллер глянул на листок, нащупал и достал очечник, вынул очки и убрал его на место, поискал платок, протер стекла, убрал платок, водрузил очки на нос и стал читать. На лице его отразилось недоумение.

– Почему?

Призвав себя мысленно к спокойствию и терпению, ассистент забрал листок и нацарапал еще одну фразу. Танцмейстер внимательно изучил ее.

– Из-за увольнения Мэй д’Арси? – удивился он. – Да ведь она шагу сделать не умеет на сцене!

В ответ ассистент воздел брови и повел рукой, сообщая, что какой бы абсурдной ни была ситуация с точки зрения здравого смысла, она именно такова и с ней надо мириться. «Что поделаешь», – добавили опущенные углы его губ и вздернутые плечи.

Танцмейстер погрузился в раздумья.

– Пойду поговорю с ними! – решил он наконец.

Миллер упорхнул, а ассистент режиссера тяжело привалился к асбестовой завесе. Горло саднило, он вконец вымотался, но тем не менее испытывал блаженство. До сих пор жизнь протекала в постоянном страхе, что однажды Гобл его уволит, зато теперь появилась серьезная надежда на карьеру в немом кино.

Едва исчез Миллер с миротворческой миссией, как раздался шорох и треск, будто кто-то запутался в живой изгороди, и на сцену сквозь декорации протиснулся Зальцбург, размахивая дирижерской палочкой, будто управлял невидимым оркестром.

Дважды сыграв с оркестром увертюру, он десять минут ждал в тишине, когда поднимут занавес, и в конце концов его чувствительная натура не выдержала напряжения. Вскочив с дирижерского кресла, музыкальный директор ринулся на сцену через проход для музыкантов, чтобы выяснить причину задержки.

– В чем дело? В чем дело? – тараторил он. – Я жду, и жду, и жду! Мы не можем играть увертюру еще раз. Что случилось, что?

Измученный душой, Гобл удалился за кулисы и стал расхаживать взад-вперед, заложив руки за спину и жуя сигару. Ассистенту режиссера пришлось вновь приступить к объяснениям:

– Девушки забастовали!

Музыкальный директор поморгал сквозь очки.

– Девушки? – озадаченно переспросил он.

– Проклятье! – не выдержал ассистент, чье терпение наконец истощилось. – Вам неизвестно, что такое девушка?

– Что-что они сделали?

– Забастовали! Бросили нас. Не хотят идти на сцену.

Зальцбург пошатнулся, словно от удара.

– Но так же нельзя! Кто будет исполнять вступительный хор?