Безумие

— Надо подобрать ему новое лечение. До сих пор, кажется, никто не обращал на него должного внимания. Ему необходимо… — И я не смог придумать, что сказать, поэтому пробормотал, — необходим новый курс лечения. Его надо лечить здесь! А то в реабилитационном он бродит безнадзорным, разве не так?

— Так! — сказал кто-то из коридора. Я широко открыл дверь — там кротко стоял и ждал, как решится его судьба, Атанас Наков.

— Ну-ка, шагай в отделение! — строго прикрикнул на него я, но он не испугался. Он был спокойным и радостным. И улыбался. Да так приятно и широко… солнечно улыбался. Как будто к моему лицу подымались лучи от его локтя.

Через несколько дней Атанас Наков стал удивительно меняться, делаться почти адекватным. Он искал встречи со мной, чтобы что-то сказать. И странно, это были абсолютно понятные вещи. Он говорил, что хочет съездить на денек-другой домой, что ему осточертела жизнь в Больнице. И тому подобное. Иногда мы даже разговаривали. О незначительных вещах. О каких-нибудь гвоздях в локтях.

И время в Больнице летело.

Притча о Будде

По своему обыкновению, мы сидели с доктором Карастояновой в ординаторской мужского отделения и пили пиво. Часы показывали десять минут двенадцатого, и какой-то идиот объявлял это бодрым голосом по радио.

С доктором Карастояновой мы могли пить пиво до самого вечера, по уши утопая в сладких хмельных беседах. Я ей жаловался, а она мне улыбалась. Эта женщина умела снисходительно улыбаться каждому, кто был моложе ее. Да как умела! Улыбалась презрительно, кокетливо, вопросительно, беззаботно — сколько характеристик получилось?

— Какая, говоришь, у тебя жизнь, доктор Терзийски? — спросила она и произнесла «доктор Терзийски» так, как Пеппи говорила «господин Нильсон» своей обезьянке.

— Никчемная! — вздохнул я и сделал еще один глоток.

Так мы и проводили дни своей жизни с Карастояновой — за хорошими разговорами и пивом. Наверняка нашелся бы кто-то, кто бы сказал, что мы не работали, но черт побери, мы вкалывали будь здоров. Мы были расторопными и точными в делах, как истинные пьяницы. Обычным людям незачем так вкалывать: за аккуратно и быстро выполненную работу они не получают вознаграждения в виде золота. А мы получали. После окончания всех дел в отделении нас ожидало самое нежное и томящееся, самое золотое пиво в этом мире!

Так мы и жили — работая, решая поставленные задачи, в стремлении к своему золотому вознаграждению. Вожделенному вознаграждению. По крайней мере, так было до тех пор, пока мы работали вместе.

В воздухе вокруг нас витали хорошее настроение и безмятежность. Мы совершали обход, потом я принимал больных, которые поступили предыдущей ночью, и сочинял декурсусы. Эти короткие записи, из которых составлялись потом истории болезни тысяч больных, были полны идиотских формулировок, как, например, «внутренне напряжен» или «внешне спокоен». Добавлял я туда и описания драк, кровавых сцен, инцидентов с ножами, а иногда и описания нелепой смерти; потом я менял лечение для тех, кто в этом нуждался; я делал больных такими, какими хотела их видеть Карастоянова, — бодрыми, веселыми и улыбчивыми, добавляя к их курсу галоперидол или флуперин; назначал инъекции и под взглядами сестер усердно чиркал по страницам огромной кучи документов.

Сестры же только делали вид, что за мной наблюдают и что их интересует моя писанина.

Хотя, черт побери, я иногда думаю, что она их, правда, интересовала. Потому что сестры в Больнице были, как старые, матерые волчицы; они относились к Больнице так же серьезно, как волчицы к своему логову; эти сестры вскормили не одного и не двух безумных ромулов и ремов молоком из хлоразина и флупентиксола.

В одиннадцать часов, точные, как атомные часы, мы с Карастояновой завершали текущие дела, встречались в ординаторской и переглядывались.

Потом я быстренько находил Косю по прозвищу «Скорая помощь» и посылал его за пивом.

Косю Скорая помощь в прошлом был математиком, а в настоящем — пациентом психбольницы. Он любил спорт. Был высоким и худым. И много бегал. Все бегал и бегал. Иногда, бегая по коридорам отделения или по аллеям Больницы, он издавал устрашающий рев, а иногда с треском выстреливал из себя отработанный воздух. Он был похож на снующую, ревущую и стреляющую метлу. Но в принципе, Косю был спокойным и милым, воспитанным человеком. До того, как попасть к нам, он побил своих отца и мать и закидал их камнями. Но может быть, они это выдумали. Он был вынужден киснуть в отделении именно из-за агрессивного поведения, которое, правда, здесь никогда не проявлялось.

А нам с Карастояновой это было на руку.

В одиннадцать мы посылали его в магазинчик за рекой, и в одиннадцать десять он уже был в Больнице с десятком бутылок пива. В такие минуты я хлопал себя ладонью по бедру и восклицал: «Ух ты!» Косю вежливо подавал нам сумку с бутылками, Карастоянова благодарно угощала его десятком сигарет, он откланивался, и мы садились пить.

Кто не пил пива с Карастояновой в одиннадцать утра, после обхода отделения, тот все равно что никогда не пил пива.